Денис Журлаков - Love story Страница 2

- Как тебя зовут? - спросила она.

- Петербург. - ответил он и запнулся, слишком уж официально вышло. - Питер.

- Тебе больше подошло что-нибудь более русское и современное, Петроград, к примеру. Впрочем, Питер это тоже хорошо.

Потом он совершил святотатство. Увидел на красивой могиле два невероятных ландыша, подхватил один из них и подарил своей возлюбленной. Оставшийся без пары цветок, лежащий на свежем, взрыхленном грунте, стал мерзнуть, заплакал и умер. Зато из первого, в искупление, Москва сплела прелестный венок сонетов и прицепила его на березовую веточку. Дерево в благодарность расцвело и начало кланяться своей богине. Влюбленные спустились с Пулковских высот, шагая по камням, и пошли к месту, где Hева впадала в Финский залив и белые иноземные пароходы с высокими синими полосами ватерлиний на бортах гудели им из своих труб, и где-то на другом берегу чухонцы устроили на радостях салют.

Они стали жить вместе. Рано утром Питер поднимался с кровати и шел на закованное в рассыпающийся панцирь озеро спасать людей, которые совсем в этом не нуждались. Возвращаясь, иногда он приносил пригоршню корюшки и в доме пахло огурцами. Москва просыпалась в полдень, с ударом Петропавловской пушки и к приходу любимого всегда была свежей и красивой. Он смотрел в темные зеркала глаз, иногда становящиеся зелеными, кошачьими, и видел, что Москва страдает. Ей нужны были громкие барабаны, петарды и фальшфейеры, ей хотелось ослеплять и властвовать, ее манили головокружительные венские вальсы. Единственным же танцем, который знал Петербург, была мазурка, и все нелепые па облаченного в облегающие костюмы с оборками на рукавах мальчика казались на фоне Москвы смешными. Питер походил скорее на пажа, приставленного к королеве. А Москва королевой не была, точнее не только ей. Бедный юноша вообще путался, не поспевал за изменениями. Она становилась то быстрой развратной змеей, самой первой соблазнительницей Адама, проползающей в душу и жалящей там, то светлым невинным ангелом, которому только крылышек, белесых кудрей и небольшой арфы недоставало. Иногда Москва делалась грозной воительницей, отчаянной смуглой скифкой или татаромонголкой, вихрем мчалась по болотам на диком необъезженном жеребце невнятной масти, избегала проезжать христианские церкви, и окрестные дремучие племена - вепсы и чудь, выстраиваясь, смотрели на ее забавы и снимали шапки. Питер удивлялся, сколько всего может таиться в этом создании и, поклоняясь, именовал женщину "своею сто лицею богиней"... У Москвы действительно было не меньше ста лиц. Даже полная тысяча.

Прошла неделя (та неделя, что стоит года) со дня их первой встречи, и Москва затосковала совсем. Питер тоже сник, он уходил из дома затемно и бесцельно бродил по лесам и замерзшим болотам, выискивая под сугробами несобранную за лето морошку. В один день он нашел в занесенном снежной грязью кювете мертвую девушку из малоземельных крестьян. Она замерзла. Девушке было около шестнадцати, и на ее шее был повязан алый как кровь лоскут ткани. Он отнес тело к ближайшей деревне, положил под дерево и отошел. Снегири сели на ветки и стали петь ей траурные грустные мелодии. В тот же день Питер проводил свою любимую на вокзал, усадил в напряженный паровоз и тот, обрадовано засвистев, покатил по дороге, радостно гудя и распугивая выходящих на рельсы лосей.

Попав в Москву через площадь трех вокзалов, он подошел к таксофону. Сутенерша рядом предложила ему трех проституток на выбор, но Питер отказался. Он набрал номер Grassy, последнего МакЛауда эпохи, с которым никогда не дружил и даже не виделся ни разу. Grassy, долговязый горбун, опирающийся на кривой костыль, со спутанными длинными волосами, но одетый при этом элегантно и чисто, вышел почти сразу. Они, не пожимая друг другу рук, отправились в Заведение.

- Два по сто пятьдесят, - вежливо улыбаясь, попросил Питер замечательного кота-бармена, в котором немедленно узнал булгаковского Бегемота. Кот услужливо улыбнулся и принялся наливать водку из двух кранов, больше подходящих для хорошего пива, в оба фужера разом. Водка была холодной, и фужеры с наклонными ножками, невесть как не опрокидывающиеся, не теряя времени, запотели.

Безобразный горбун, похожий на Квазимодо, прислонил тут же сползший костыль к колонне и сел за столик напротив своего визави. Питер представлял, как это ужасный бродяга, с худыми ногами, теряющимися в тяжелых ботинках, со своей пачкающей кривой палкой входит в столицу со стороны Каширского шоссе, или, наоборот, от Ленинградки, возвращаясь из своих наркотических странствий и поражался. "Мог ли я жить тут", - думал он. Москва встретила его холодным серым дожем. В Заведении было не светло, скорее темно, все окна оказались занавешены желтыми, депрессивными шторами. Звучал Моцарт. Плохо звучал, мягкие стены ловили и глушили божественные ноты. Герои неслышно переговаривались. А через два столика сидели другие посетители Заведения: компания не то пьяных матросов ВолгоБалта, не то римских легионеров. Они были "в штатском", "по гражданке", в просторных кирзовых сапогах, зеленогрязных ватниках и черных, крупной вязки, шапочках-пидорках, и именно это не позволяло выяснить их происхождения. Компания состояла из пяти человек. Выпили они уже по четыре бутылки бормотухи, если считать на каждого, в общей сложности - двадцать. Вдобавок, все они были слепы и помногу жестикулировали.

И еще один посетитель был в Заведении. Он устроился в самом углу, с кружкой липкого лимонада, такого же солнечно рыжего, как и он сам. Золотом горели не только волосы, но и все остальное тело человека. Hаверное, если бы не он, в Заведении было бы совсем черно. Смотрел он усталым взглядом скептика.

Grassy тоже размахивал руками, словно плетьми, и мухи боязливо облетали столик с разговаривающими. Поролон стен прятал тему их беседы, но было ясно, что разговор идет о даме, войне, либо о футболе. Бегемот за стойкой намывал рожицу лапой и позевывал. Яцутко в углу скучал. Должно было что-то случиться и случилось.

- Москва - грязная шлюха! - донеслось из-за столика со слепцами. - У меня ничего нет, она забрала все это! Даже зрение мое принадлежит ей.

- Грязная, грязная шлюха. - поддержали оратора, тихим настойчивым шелестом. - Грязная. Грязная. - В голосах чувствовались восторг и смакование.

- Шлюха. Шлюха...

- Грязная шлюха...

- Мне нужен твой костыль, - сказал Питер решительно. Взяв в руки кривую палку Grassy, помогающую ему идти через жизнь, мозолистую, усеянную кровоточащими коричневыми наростами, прекрасный юноша поразился ее уродливости, но с удовольствием отметил столь необходимую именно сейчас тяжесть и крепость. В нее будто ртуть накачали.

Мухи дружно бросились врассыпную, когда закрученный, словно городошная бита, предмет, тихо свистнув, перевалился через два пустых столика и, ударившись в выбритый затылок выступающего, снес ему голову и свернул шею. Голова упала на исцарапанную столешницу и, высунув язык, покатилась по ней, опрокинув едва початый бутыль бормотухи и несколько опусташенных. От одной из пустых бутылок откололось горлышко и покатилось рядом с головой. Бормотуха смешалась с кровью и забурлила, прожигая полировку. Слепые матросы вскочили с мест. В руках их заблестели короткие обоюдоострые кинжалы.

Откуда только сила взялась в худеньком, истощенном блокадой теле, но от первого же удара ближайший легионер, здоровый гигант, взмахнул головой, дернулся и, разбрасывая зубы по скользкому полу, полетел под стол, основательно передвинув его собой.

Питер поклонился старому учителю, вложившему в его тело ловкость и силу, а мозгу давшему отвагу, и смертоносный меч неприятеля пронесся над его головой, срезав, как серпом, несколько волосинок. Сразу после он попробовал взлететь, по-детски подогнув колени над вторым, не менее страшным, мечом. Приземлился и ушел от третьего кинжала, подавшись резко вправо, одновременно ткнув носком в напряженную щиколотку ближайшего.

Легионер упал и ударился головой о плитку пола. Трещины пошли как по голубой плитке, так и по черепной коробке. Хруст был неприятный. Оказавшись один на один с последним из "своих", Питер очень быстро разобрался с ним. Он бил кулаками обеих рук в живот, как будто стрелял, стараясь метить выше, попадая над мышцами пресса. И еще он бил в лицо, когда легионер опускал его книзу. Как только противник ослабил попытки вырваться из под лавины ударов, Питер прекратил их.

- Hу, ну, довольно, - проговорил он, поглаживая слепца по щеке (теплая и мягкая кожа казалась пересаженной от молодой женщины).- Давай посмотрим. - Оба перевели взгляды на Заведение. Бармен, а это был уже самый обычный мужчина, только без двух передних зубов, поглаживал обрез двуствольного ружья и самодовольно скалился, подкарауливая подходящую для выстрела спину. До 1929 года должно было пройти еще изрядное количество лет, в обе стороны. Яцутко пил лимонад и печально взирал на происходящее, готовый в любой момент вступиться, но его вмешательства не требовалось. Grassy, вдруг ставший безногим, изо всех сил полз за последним из врагов, нанося сверху вниз сокрушительные удар за ударом. От верхней части тела бывшего матроса остались только бесформенная масса и кровавое месиво, но он продолжал упорствовать и (ах негодник!) пытался избежать расправы, настойчиво уползая.