Саймон Лелич - Разрыв Страница 20

Так что с людьми приходится разговаривать мне. Вообще иметь с ними дело. Да я и не против. Все-таки, занятие. И все были так добры.

Похороны в этот уик-энд. Тут были сложности, потому что они же пересекаются с другими. С другими похоронами. А присутствовать на них хотят очень многие. Все больше дети, но и учителя тоже. Пришлось вести переговоры и теперь все они назначены на разное время. Сару похоронят первой. Крематорий называется Ислингтонским, хотя, на самом-то деле, он находится в Финчли. И Феликс, убитый мальчик, тот что помладше, с ним тоже там прощаться будут. Второго, его, кажется, Донованом звали, похоронят, насколько я знаю, в земле. Где-то на юге. Про учительницу не знаю. Вероника, так? Про нее я не знаю.

Вы верите в Бога, инспектор? Нет, не отвечайте, извините. Я спрашиваю потому, что для себя так пока этого и не решил. Мне сорок семь лет, а я все еще не решил. Понимаете, нам нужно что-то выбрать. Я о похоронной церемонии говорю. А я к этому не готов. Я только что лишился дочери. Ей было одиннадцать лет, она погибла. Я пытаюсь организовать ее похороны, и этот человек, директор похоронного бюро, — очень приятный человек, я его ни в чем не виню, — но он спрашивает меня: есть ли у вас какие-либо культурные или религиозные предпочтения, о которых нам следует знать? А это все равно, что спросить, верю ли я в Бога. У вас только что убили дочь — верите ли вы в Бога? Может, он и не это имел в виду, может мне так показалось. Я ему ответить не смог. Я агностик — это ведь правильное слово? Я вечно путаю эти слова, произношу одно вместо другого. Сьюзен воспитали в католической вере. А Сару мы в церковь не водили, потому что Сьюзен хотела, чтобы она сделала выбор сама. Так что я ему не ответил. Сказал, что должен обсудить это с женой.

А мы с ней о вере вообще не разговариваем. Такое мы приняли решение. Не упоминать о Боге.

Музыка. Я и насчет музыки не уверен. Сара любила «Битлз». Просто обожала. У нее был CD, — думаю, «величайшие хиты». А может и два CD. Один, по-моему, в синем конверте. И один в красном. И только эта музыка из ее комнаты и доносилась. Дверь могла быть закрытой, но музыка проникала сквозь стены, сквозь пол. А ведь все их песни каждый наизусть знает, верно? так что не важно было, различаешь ты слова или нет. Ты слышишь мелодию, слышишь Пола Маккартни и обнаруживаешь, что подпеваешь ему. И по тому, какая песня звучит, можешь сказать, какое у девочки настроение. Если ей было плохо, она снова и снова ставила «Элеонор Ригби». Если злилась на меня и Сьюзен, — «Желтую подводную лодку». Не знаю, почему. Наверное, думала, что нам она не нравится. Мне-то она как раз не нравится. Не знаю, как Сьюзен, а мне нет. Хоть я и хотел бы услышать ее сейчас.

«Через вселенную». Вот что будет звучать на ее похоронах. Вам это не кажется неуместным? «Через вселенную» и еще «Пенни-лэйн». «Пенни-лэйн» Сара любила больше всего.

Вам не надоела моя болтовня? Простите.

Хотя какое там «простите». Если бы вы мне позволили, я бы так целый день и балабонил.

Вы очень добры, но вам, наверное, хотелось задать мне какие-то вопросы. Вы же не просто поболтать со мной пришли.

Нет-нет, спрашивайте. Я действительно не против.

Ну, не знаю, что вам сказать. Она ведь всего первый год там училась, пробыла в этой школе не долго.

Нет, никаких сложностей. Она была очень умненькая. И трудолюбивая.

Да, ей нравилось. По-моему. Ну, насколько ребенку вообще может нравиться школа.

Нет, о нем она никогда не упоминала. Наверное, он преподавал в ее классе. Думаю, что преподавал.

С директором, да, несколько раз. Собственно, я с ним вчера разговаривал. О задуманной им поминальной службе. День он пока не назначил, но хотел знать, что я о ней думаю. Ну, так, в принципе. Я сказал ему, что мысль, по-моему, хорошая. Хотя, вообще-то, не знаю. То есть, не знаю пойдем ли мы на нее. Скорее всего, не пойдем. Из-за Сьюзен, да и вообще. Но я сказал директору, что мы будем признательны ему за такой жест, даже если сами не придем. Что он поможет другим. Как это называется у американцев? Знаете, когда ты доходишь до точки, в которой можешь перестать думать о прошлом, с которой можешь идти вперед.

Да, вот именно. Не уверен, что мы до нее когда-нибудь доберемся, но надо же думать и о других детях, правильно? Тех, которые все это видели. Которые потеряли друзей.

Вы ведь, наверное, были в школе?

Ну, значит, и приношения видели. Цветы, записки. Ленты. Поразительно, правда? Какое количество людей может затронуть всего одна жизнь. Это иногда помогает. Я чувствую себя виноватым, но ведь помогает же: знание, что горюешь не ты один. По-другому, конечно, и в большинстве своем по другим причинам, но, тем не менее, люди горюют. Вы ведь знаете, что говорят о горе. Все-таки, в старых пословицах есть своя правда, верно? Кроме одной, которая о том, что время все лечит. Вот в ней я никакой правды не вижу.

Ах да, директор. Мне он всегда казался достойным человеком. Знаете, говорит так правильно, даже хмыкает правильно. Работе его, должен сказать, не позавидуешь. Работа нелегкая, даже при нормальных обстоятельствах. Но, наверное, справлялся он с ней хорошо, потому что в наше время за школами присматривают очень внимательно, так? А его школа всегда была на хорошем счету. Одна из первых по всем показателям. Потому мы в нее Сару и отдали. И сюда переехали по той же причине.

Нет, спасибо. У меня еще тот остался. Все в порядке.

Знаете, интересно, что вы об этом спросили. Насчет школы. Потому что, знаете, что сказал мне один мой знакомый? Он сказал — вернее, они сказали, знакомый и его жена, — они сказали, — Сьюзен при этом не присутствовала, и я задним числом этому даже рад, — в общем они сказали: ты должен подать на них в суд. На школу. Представляете? Сказали, что я должен судиться со школой. За то, что она приняла его на работу. Отдала в его руки наших детей, так они сказали. За то, что не разглядела его настоящей сути — так что ли? Не знала того, чего никто знать и не может.

Потому что никто же этого знать не мог, верно? Никто не мог предсказать того, что случилось. Того, что он сделал. Думаю, вам это известно лучше, чем мне. У вас же есть доступ к связанным с ним документам, так? Ко всем этим полицейским спискам, регистрам. По ним он был чист, верно? Никакого преступного прошлого. Мне об этом директор сказал. Заверил меня, что школа ничего сделать не могла. Сказал, что у него было что-то вроде вендетты с одним из учеников, а Сара просто подвернулась ему под руку. Что это несчастье, трагедия, но случившееся было игрой случая, отклонением от нормы. Проявлением непостижимой воли Господней.

Я с ними с тех пор больше не разговаривал. С теми знакомыми. Думаю, они сказали так от потрясения. Это же обычная первая реакция человека, верно? Попытаться найти виноватого. Говорят, это чисто английская черта — потребность отыскать виновного, козла отпущения, но я думаю, все мы таковы. Это черта всего лишь человеческая. Конечно, и у меня случаются такие мгновения. Что уж тут скрывать, иногда и я не выдерживаю. И знаете, чего мне тогда хочется? Нет, это понятно, это вы знаете, но кроме этого, знаете, чего? Мне хочется, чтобы он остался в живых. Потому что тогда я смог бы поговорить с ним. Вот почему. Мне хочется, чтобы он был жив, и я смог бы расспросить его… Не знаю, о чем. Наверное, о том, почему он это сделал. Хотя я не думаю, что он смог бы ответить. Мне кажется, если бы он был человеком достаточно рациональным для того, чтобы ответить на такой вопрос, то просто не сделал бы того, что сделал.

А иногда мне хочется, чтобы он был жив, и я смог бы убить его.

Нет, это не правда. Конечно, не правда.

Думаю, я веду себя так же, как те мои знакомые. Ведь тяжело же, верно? Когда происходит что-то ужасное, а винить в нем некого. Или когда не остается того, кого можно винить. Вы понимаете, о чем я говорю? Всегда же легче справиться с болью, если ты можешь обратить ее в гнев, выплеснуть ее, если можешь обвинить кого-то, кого угодно, даже тех, кого и винить-то не в чем.

Вы понимаете, о чем я?

Люсия оказалась права. Тучи набухали и набухали, но легче от этого не становилось. Просто начинало казаться, что в комнате, и без того уже душной, перегретой, закрыли окна. Тучи неподвижно стояли над городом. И после полудня стемнело задолго до наступления вечера. А безсолнечный вечер обратился в беззвездный. И ночь оказалась ничуть не прохладнее дня.

Люсии не спалось. Обычно эти слова означали для нее, что она спала, но урывками, по часу, может быть, по два за раз. Но в эту ночь, в ночь после поминальной службы, она не спала вовсе. Лежала на простыне, норовившей исцарапать ее, лежала, накрывшись углом одеяла, за который она держалась лишь потому, что ей нужно было за что-то держаться, вжималась потной головой в подушки, казавшиеся только что освободившимися от чьей-то головы, даже когда Люсия переворачивала их. Она пыталась убедить себя, что в Лондоне не спит сейчас никто, что вся страна бодрствует, что все в ней ощущают такое же неудобство, такую же усталость, что и она. Пыталась, но убедила лишь в том, что никогда уже больше не заснет, а люди, которые будут утром говорить «да мы вообще глаз не сомкнули», на самом-то деле спят сейчас, но урывками, по часу, может быть, по два за раз.