Владимир Маканин - Портрет и вокруг Страница 20

– Привет, – сказал я.

– Привет.

– А где мебель?

Женька захохотал, он принес табурет из кухни. И теперь мы сидели друг против друга, будто играли в шахматы матч без зрителей. Меж нами лежала какая-то коробка – в нее мы бросали окурки.

– Ты про это? – он не без игры обвел рукой голые стены. – Мебель – это чушь.

– Конечно.

– Ага, – сказал он. И опять сказал: – Ага. – И наконец разродился коротеньким объяснением: – Уезжаю.

Женька поначалу бывал косноязычен – пока с ним не посидишь и не разговоришься. В юности он слишком долго шлялся по тайге с партиями, и его речевой центр слегка заржавел от желтых и некончающихся болот. И вот я сидел напротив и ждал, пока внутри у него что-то такое сработает. Он «агакал» и «угукал» минут десять. Потом нечто сработало, речь потекла, и он выложил все сразу – его доконала жена, он развелся, все кончено, он уезжает. Завтра.

Первый его сценарий (совместно с Старохатовым) был принят, и по этому сценарию был снят фильм. Казалось бы, удача. Но второй сценарий не пошел. Женька переделывал его десятки раз. Внес сотни поправок. Восемнадцать раз давал перепечатывать машинистке. Но без успеха – он бился в общей сложности несколько лет, пока однажды жена не сказала, что не желает больше мыкаться. Сказала: хватит, Женечка. Развод, Женечка. Старо как мир: мужчина и женщина.

– …Началось с того, что ей, видите ли, понадобился новый холодильник. Новый. Новехонький. Ну и потеха! – И Женька вдруг захохотал. – Для меня этот холодильник стал в те дни как второе бельмо.

Он хохотал. А я примолк: если у тебя глаза здоровые, шутки насчет бельма поддерживать не спеши.

Я переспросил: неужели сыр-бор из-за нового холодильника?

– Нет, конечно, – сказал он, – но суть обнажилась. Слово за слово. То да се. Знаешь, как это в семье бывает.

– Знаю.

– Тогда слушай, что вышло дальше…

Вышло то, что этот косноязычный и шумно хохочущий парень, которого иногда за его бесконечные мытарства со сценарием называли стоиком и героем, решил, что он стоиком и героем больше не будет. Он долго держался. Он много лет держался, но теперь с этим было покончено. Он завязал с кино, с повестями, с рассказами, с худсоветами, с поправками и вообще со всем, с чем можно завязать. Он решил удрать: это было тем, что ему оставалось, раз уж он завязал.

Он очень быстренько развелся с женой («Теперь с этим не тянут!» – он захохотал). Детей у них не было («Жаль!»). Всю мебель он вынес к жене, во вторую их комнату. Не желал иметь с ней общего. Считал ее подлой, хотя подлой она не была. Считал ее какой-то необычной, хотя она была обычной. Не подходил к телефону. Спал на полу. И со дня на день ждал отъезда с какой-то бедненькой и зачуханной экспедицией. И дождался.

– Уже завтра, – сказал он.

* * *

Было у него хобби, а лучше сказать, любимая блажь – любовь к техническим штучкам, возникшая оттого, что в детстве не было игрушек. Оно сейчас и привело меня к нему, аукнувшееся детство. У Женьки были транзисторы, которые работали якобы только под водой, диковинные детекторы, вмонтированные в шахматную пешку, он копался, мастерил, совершенствовал и тратил на это лишние копейки, хотя лишних копеек у него не было. Сейчас все добро лежало в углу. Небольшой горкой.

Это было единственное, что он жене не отдал (а она бы и не взяла). Но и себе оставить он тоже не мог. Под оседлой жизнью была подведена черта, а в рюкзаке такое добро долго не поносишь. Женька продавал вещь за вещью таким же ненормальным, как он сам: не психи эти вещи не покупали. Или же он просто сдавал в радиоателье как гору деталей. И по мере того как пустел угол, на душе становилось легче и легче. И таежные сосны уже кивали своими верхушками.

Конечно же он был мне симпатичен. И я мог бы, скажем, проводить его завтра и понести до вокзала его рюкзак. Но я был ему не нужен, потому что завтра на вокзале будет полным-полно бородатых, или наголо бритых, или курящих трубку – всех тех, кто ему нужнее и ближе теперь всей пишущей братии, вместе взятой. Я мог бы попытаться остановить его. Удержать. Но это тоже было не к минуте. Ведь я считал или должен был считать его уход слабостью и бегством, потому что самосохранение заложено в пишущих глубже, чем кажется. Непрощение отступникам. И охранение самое себя. В то время я верил в эти формулы и как-то даже поскупился сказать ему десяток мужественных и банальных слов. Не захотелось.

И потому я старался думать лишь о том, что меня сюда привело. Занимался конкретным мышлением. Синицей в руках, а не журавликом в небе.

– Я ведь, Женька, тоже покупатель – хочу кое-что у тебя купить.

– Что?

– Магнитофон… Тот, который в портфеле.

Он секунду таращил бельмо в потолок – припоминал:

– Ч-черт! Кажется, я его уже загнал… Или нет. Дай бог памяти…

И он заорал:

– Женька!

Молчание. Пауза. И опять своим голосищем, который перемножался на гулкую пустоту комнаты:

– Женька!

Послышались шаги, и она вошла. На лице праведность гнева. И откровенное презрение к неудачнику, который был ее мужем. Который не сумел построить жизнь ни себе, ни женщине.

– Чего тебе?

– Портфель – тот, кожимитовый.

– Зачем он тебе?

Я тут же вмешался. Знаю жен.

– Я покупаю этот портфель, я не беру в подарок.

– Покупать будешь на базаре, – отрубил Женька и захохотал. Он всегда громко хохотал. И никакого тут надрыва, человек смеялся – громко, и зычно, и всласть.

Она молчала. Секунду они смотрели друг на друга – муж и жена (Женька и Женька, совпадение имен).

– Ну? – грозно спросил у нее человек с дурацкой лысой башкой, восседавший посреди дурацкой голой комнаты вместе с каким-то своим приятелем, тоже, должно быть, кретином. И повторил: – Ну?

Она принесла. Она бросила портфель именно мне – швырнула наотмашь. И я хорошо сделал, что поймал его, потому что после такого броска что-то могло перестать работать: либо магнитофон, вмонтированный в портфель, либо я.

Она вышла.

* * *

– … Можешь спокойно идти с портфелем по улице, ехать в метро, сидеть, стоять, обедать, – объяснял азы Женька, – и ничуть не волноваться. Кассета достаточно большая.

– Внешне портфель закрыт?

– Само собой. Никому и в голову не придет, что ты записываешь. Сидишь себе – портфель на коленях. Обычный портфель.

– И хорошая запись?

– Нормальная… Ты можешь поставить портфель у ног. Или даже отнести в другой угол комнаты.

– Замечательно!.. И на ходу тоже записывает?

– Да.

– Ну, а все-таки – если в самый интересный момент разговора кассета вдруг кончится?

– Есть запасная. Смотри. Ты лезешь в портфель за пачкой сигарет. Или за «Советским спортом». Нажимаешь этот рычажок – щелк! – заработала параллельная кассета.

Рычажки включения и выключения были расположены в накладном левом кармане, в который легко было сунуть руку. Это я уже понял. И тем самым понял немало. Потому что главное понимание все равно придет не здесь, а там, в процессе. Женька придумал этот портфель, чтобы записывать специфику языка – язык рынка и язык собраний, разговоры в электричках и разговоры в гостях. Косноязычный и медлительный, он учился речевому периоду. И заодно играл в недоигранное детство, – это было понятно. Внутри портфель был как портфель. Имелось место для бумаг и книг. А плоский магнитофон, похожий на планшетку, был вмонтирован в переднюю стенку под большими накладными карманами.

Я незаметно нажал рычажок включения.

– А ведь твой первый сценарий был совсем не плох, – сказал я. – Совместный с Старохатовым…

– Плох или неплох – какая разница.

– Я слышал от кого-то – Старохатов тебя обобрал?

– Обобрал.

– Каким образом?

– Простейшим: он протолкнул сценарий. Пристроил, пустил в ход – за это стал соавтором.

– Он не сочинил ни единой строки?

Женька усмехнулся.

– Он выкинул сцену, которая мозолила глаза всему худсовету.

– А все-таки насчет строчек – он не написал ни одной?

– Нет.

На пробу, еле слышным шепотом, я спросил еще:

– Ты сам обратился к Старохатову за помощью?

– Нет, он обхаживал, он дважды ко мне подруливал. На машине приезжал. Но первый раз я послал его в задницу…

Я выключил. Затем перемотал ленту и нажал воспроизведение. Запись оказалась чистейшей. И звучной. Честно говоря, я не ждал от старенького портфеля такой верной службы.

Женька захохотал:

– Здорово, да?.. А какая громкость, какой тембр! Прямо как Качалов с Яншиным: «Я послал его в задницу, Санчо!»

И он опять захохотал.

Для него это была проба записи, для меня – и проба, и начало. Потому что запись уже сгодится: первый блин, который не комом. Не скажу, что очень тонко (какая уж тонкость, когда ты возбужден успешным началом), но мне трижды удалось перевести разговор на то, как его обобрал Старохатов. И я не забывал щелкать рычажком. Щелкал, а потом выключал. И не скрывал от Женьки, нужды не было. Я ведь осваивал технику.