Неизвестно - Попов Страница 20

— Почему это происходит? — я пожал плечами. — Ведь идеология-то наша еще молодая!

— Ну, пятьдесят лет — это уже не молодость, даже для идеологии, — заметил кандидат. — А во-вторых, и всякие влияния сказываются — на всех, сверху донизу. Все хотят иметь дачи, машины... не знаю, что еще... А завел человек дачу, машину — у него и интересы появляются дачные. И все, что раньше было на первом плане — революция, коммунизм, — отодвигается куда-то в сторону. Для него, для этого человека, куда важнее какого-то абстрактного коммунизма конкретные доски для ограды, удобрения для огорода... наконец, колесо для машины...

* * *

Был академик Н. П. Еругин. Принес книгу «Будущее науки» (выпуск пятый), сделал дарственную надпись.

* * *

Андрей Макаенок — после того, как я передал ему суть разговора с Маниным, кандидатом:

— Не знаю, не знаю... — он вперил взгляд куда-то в угол. — Вот я сейчас говорю не для тебя — для себя, чтобы уяснить прежде всего для себя, — думал ли я, когда писал «Трибунал», о материальных благах? Нет! Честное слово, нет! Я говорю это не для тебя — для себя, значит, я не лгу. Да мне и лгать нечего... Нет и еще раз нет! Не думал! Материальные блага пришли потом, сами по себе... Понимая, что они принадлежат мне по праву, я взял их и стал пользоваться ими.

Но к разговору с Маниным это, кажется, не имеет прямого отношения.

31 марта 1973 г.

Мысли некстати...

Андрей Вознесенский сложен, усложнен, зачастую впадает в безудержный формализм, в котором тонут мысли и чувства.

Другое дело Евг. Евтушенко. Он предельно прост и общедоступен, и этим — отчасти — объясняется его популярность. Эти общедоступность, желание быть общедоступным приводят иногда к тому, что Евтушенко перестает

верить себе и начинает разжевывать то, что и так ясно. Отсюда — многословие и вялость стиха.

* * *

Чингиз Айтматов, наверное, принадлежит в первую очередь киргизской литературе, как Василь Быков — белорусской. Но без того и другого уже невозможно представить и русской литературы. Как и в старые времена, русская литература делается сейчас руками писателей многих национальностей. Разница лишь в том, что раньше, начиная писать по-русски, писатель чаще всего старался быть русским и становился русским. Сейчас же, пиша по-русски (или переводя себя на русский, что практически все равно) писатель остается национальным и тем самым как бы вносит в море русской литературы струю своей национальности.

29 апреля 1973 г.

Мне пятьдесят пять. И много и мало — это как смотреть.

В этот день (в страстную субботу) было партийное собрание. Доклад делал А. Т. Кузьмин, секретарь ЦК КПБ по пропаганде. Я сидел в президиуме рядом с Иваном Мележем, Максимом Танком и Иваном Шамякиным, а потом и выступал, — и думал о том, что все это суета сует. Захотелось — как-то пронзительно захотелось — туда, в Прыганку, в дола и лога, в сосновый бор... Видно, и правда, старость — это одиночество, а одинокий человек больше живет прошлым. Именно там, позади, мелькают мгновенья, которые сейчас, спустя годы и годы, представляются счастливыми.

28 мая 1973 г.

Вчера в «Правде» Евг. Евтушенко — едва ли не впервые! — назван большим поэтом. Признание знаменательное. Однако оно наводит и на грустные размышления. Талантливые люди у нас сперва подвергаются всякого рода гонениям, а потом уже получают признание. Разве не такова судьба не только Евг. Евтушенко, но и Василя Быкова? А если заглянуть подальше, то и Мих. Булгакова? О «шипах» при жизни и «розах» после смерти хорошо сказано в Аленкиной пьесе «Дом на берегу моря», которую мы сегодня сдаем в набор.

6 июня 1973 г.

Опять семинар. Писатели, художники и композиторы побывали в Институте физики Академии наук БССР и в объединении «Планар» — так, кажется, оно называется...

Впечатление огромное. Будто попадаешь в совершенно иной, фантастический мир. Все просто и сложно, знакомо и незнакомо... Лазеры, мельчайшие по размерам электронные приборы... Когда читаешь о них — одно, а когда видишь и осязаешь, — совсем другое.

И вот что бросилось в глаза. Когда говорят специалисты, ну, скажем, директор института физики Б. И. Степанов или генеральный директор объединения «Планар» И. М. Глазков, все хорошо. Ты чувствуешь, что эти люди стоят с веком наравне, они отлично знают то, о чем говорят, и речь их кажется хотя и далеко не простой, но вполне естественной и убедительной. Но вот слово берет партийный работник, в данном случае — П. М. Машеров, и получается чепуха. Набор каких- то пустых слов.

Машеров сначала перебивал Глазкова репликами. Потом поднялся и проговорил минут пять-десять. И вся его речь представляла собой примитивную вязь, сотканную из пяти-шести, в сущности, одинаковых фраз. Я записал их, эти

фразы, в том порядке, в каком они произносились:

— Мыслить на уровне новых категорий... Мыслить новыми категориями... Работать на началах новых категорий... Минский автозавод я не отнесу к числу тех, кто мыслит новыми категориями... Там, где должны действовать

факторы объективного влияния... Работать на уровне большого напряжения моральных и умственных сил... Область действия факторов объективного порядка...

И все слова, слова, слова.

Он высок, строен, красив. Когда выходил, чтобы сказать что-то, то скрещивал на груди руки и слегка вскидывал голову. Нy точь-в-точь Наполеон Первый!

...Не знаю, как остальным, а мне почему-то было очень грустно.

14 июня 1973 г.

Вот уж поистине — нет добра без худа, как и худа без добра.

...Приходит к Макаенку директор литературного архива. Муж умер, сына надо женить — купи то, другое, третье, — а денег нет. «Дай, Андрей Егорович, взаймы рублей пятьсот-шестьсот...» Отказал — обидел.

Несколько дней спустя является Владимир Короткевич. И — та же песня: собрался с женой за границу, а грошей нема, — одолжи восемьсот-девятьсот рублей... И Короткевичу отказал, и в его лице нажил врага. А сколько таких случаев! На Макаенка многие смотрят, как на денежный мешок, и многие (из этих многих) не прочь запустить в него руку. Но — увы! — Макаенок тоже не промах!

9 декабря 1973 г.

О господи, опять беда на нашу голову! Главлит снял повесть Петра Мильто из первого номера лишь по той причине, что в ней показаны действия нашей армейской разведки на Халхин-Голе и в Маньчжурии.

Разговор по телефону проходил в таком духе:

— Значит, Марина Константиновна, повесть снимается?

— Нет, что вы! Редакции надо только взять разрешение...

У кого? Какое? Ведь это повесть! Все в ней вымышлено — и герои, и описываемые события.

Все равно. Надо взять разрешение в управлении разведки Генерального штаба. Мол, сведения, сообщаемые автором, не являются секретными. Или что- нибудь в этом роде.

Но ведь улита едет, когда-то будет. Пока в Генеральном штабе читают, пока заключают... Пройдет месяца три, а то и все полгода... Выходит, надо снимать.

— Повторяю еще раз: мы не снимаем! Мы только требуем разрешения Генерального штаба. Вы как хотите, в конце концов, это дело редакций. А мы не снимаем! И вообще... Учтите на будущее, что все, что касается армейской разведки, должно проходить через разведуправление.

— Спасибо. Учтем. — Кладу трубку.

И вот как будто неплохо сбитый первый номер летит в тартарары. Вместо повести «На сопках Маньчжурии» даем повесть «Ужин в Лозовахе». Но первая хоть читается (по художественному уровню они примерно одинаковые), вторая же так и дышит скукой. Усилия редакции «заманить» читателя, дать ему с первого номера что-то интересное, читабельное разбились о железобетонную стену Главлита. А ведь это только цветочки. Впереди у нас записки Эдика Свистуна. Мама родная, что-то будет!

19 декабря 1973 г.

Когда-то на этом месте были огороды, поля, сады и, может быть, перелески. Потом город разросся и подмял все это под себя. О прошлом напоминают лишь уцелевшие кое-где вековые липы, купы яблоневых и других фруктовых

деревьев.

Но жаворонки, должно быть, по привычке, прилетают по-прежнему сюда, на это место. Летом на пустыре, который со временем превратится в асфальт или площадь с чьим-нибудь монументом, они порхали стайками, взвивались в небо и оттуда рассыпали свои нехитрые трели. Слушая их, легко было представить себя где-нибудь вдали от города.

Сейчас зима. Декабрь. Морозы доходили до двадцати градусов. Это вам не шуточки! А жаворонки не улетели. Во всяком случае, не все улетели. Идешь на работу или с работы, глядишь, то тут, то там вспархивают пара, другая, третья. Держатся ближе к тропинкам, копаются в мусоре, наверное, ищут корм. Подпускают совсем близко. Только когда подойдешь шага на три-четыре, вспархивают и перелетают на новое место.

Как-то я взял в карман горстку пшена. Завидев жаворонков, рассыпал пшено и ушел. Оглянулся. Жаворонки хотя и не сразу, однако же вернулись и стали клевать. Может быть, они и остались-то зимовать здесь, в городе, среди девяти- и двенадцатиэтажных зданий, потому что прониклись доверием к людям? Мол, не обидят, прокормят, с ними — большими и сильными — нам никакие холода не страшны... Или почуяли, что зима будет теплая? Кто знает!