Адам Бременский - Бременский Адам и др. Славянские хроники Страница 21

Наконец, когда волнение уступило место спокойствию, архиепископы Адальберт и Анно110 были объявлены консулами111, и с того времени все дела решались по их усмотрению. Однако несмотря на то что оба мужа были мудры и деятельны в заботах о государстве, оказалось, что один сильно уступал другому в счастье и трудолюбии. [Поэтому видимое согласие обоих епископов продолжалось недолго, и хотя на словах они были миролюбивы, но сердца их бились смертельной ненавистью друг к другу. Справедливость, однако, была на стороне Бременского епископа, ибо 112он был более склонен к милосердию112 и учил, что нужно до смерти хранить верность своему королю и государю113. А Кёльнский владыка, муж сурового нрава, был даже обвинён в нарушении верности королю и участвовал во всех заговорах, составлявшихся в его время].

35 (34). Кёльнский владыка, известный своей жадностью, всё, что мог собрать дома и при дворе, использовал для украшения своей церкви. Он сделал её такой великой, - хоть она и прежде была довольно внушительной, - что она не имела себе равных во всём королевстве. Он покровительствовал своим родственникам, друзьям и капелланам, замещал ими высшие, почётные места, чтобы те, в свою очередь, на низшие места ставили своих друзей. Наиболее известными из них были: брат архиепископа Вецило 114 Магдебургский, их двоюродный брат Бурхард 115, епископ Хальберштадтский, а также Куно116, избранный епископом Трирским, но из-за зависти духовенства увенчанный мученичеством ещё до того, как принял посвящение. Равным образом Эйльберт117 Минденский и Вильгельм118 Утрехтский. Кроме того, в Италии патриарх Аквилейский119, епископ Пармский120 и другие, перечислять которых слишком долго; все они возвысились благодаря милости и стараниям Анно и наперебой старались заплатить своему благодетелю содействием в его предприятиях и расчётах. Впрочем, нам стало известно, что этот муж сделал также много хорошего как в светских, так и в духовных делах.

36 (35). А наш архиепископ, думая лишь о мирской славе и почестях, считал недостойным себя жаловать высокие должности кому-либо из своих, хотя и привлёк к себе на службу многих нуждающихся; ему казалось позорным, если король или кто-нибудь из вельмож оказывал благодеяние его людям, «которых, по его словам, он сам мог наградить так же хорошо или ещё лучше». Поэтому лишь очень немногие из его приближенных получали епископское достоинство с его одобрения; впрочем, многие, если только они обладали красноречием или были проворны в службе, были награждены им огромными богатствами[Schol.77]. Потому и вышло, что он ради мирской славы принимал людей разного рода и всяких талантов, особенно же приближал к себе льстецов. Всюду, куда бы он ни отправлялся, - ко двору или по епархии, - он постоянно таскал за собой огромную свиту, уверяя, что она не только не тяготит его, но даже увеселяет121. Деньги, которые он получал от своих людей, от друзей или от тех, которые часто посещали двор или были виновны в оскорблении королевского величества, эти деньги, которые были весьма значительны, он тут же тратил на негодяев, шарлатанов, 122лекарей, актёров и прочих подобного рода людей122, неблагоразумно рассчитывая на их расположение, чтобы понравиться при дворе, возвыситься над прочими и тем самым достигнуть целей, которые он преследовал для блага своей церкви. Кроме того, он делал своими вассалами всех мужей, которые прославились или отличились в Саксонии или в других областях; 123многим из них он давал то, что имел, а прочим обещал то, чего не имел123, и таким образом, к великому вреду для души и тела, покупал себе пустой звон суетной славы. Раз 124заразившись этим недугом, нравы124 архиепископа с течением времени и до самого конца делались всё хуже и хуже.

37 (36). Итак, возгордившись от многочисленных придворных почестей и сделавшись едва выносимым для своей бедной епархии, Адальберт прибыл в Бремен, как обычно, с огромной толпой вооружённых людей, чтобы обременить народ и [землю] новыми поборами. Тогда же были возведены и те замки, которые возбудили в наших герцогах столь сильное негодование125; но к строительству монастырей у него уже не было более прежнего рвения. Удивителен был нрав этого человека; он не терпел бездействия, и несмотря на то что был занят столькими делами дома и вне его, никогда не уставал. Поэтому его бедное епископство, и ранее часто страдавшее из-за огромных расходов на походы и немалых усилий Адальберта угодить ненасытному двору, теперь в результате строительства приорств и крепостей было окончательно и без всякого милосердия разорено. [Он развёл на нашей скудной почве сады и виноградники и, несмотря на бесполезность и невыполнимость этой причуды, усердно выплачивал огромные суммы исполнителям своих планов.] Таким образом, высокий ум этого мужа боролся даже с природой своего отечества и желал владеть всем, что где-либо видел замечательного. После долгого и тщательного размышления о причинах такой слабости я нашёл, что иногда и столь мудрые люди от чрезмерной привязанности к мирской славе «могут ослабеть в своём характере»126. Кичась во дни своего земного богатства и величия, он не знал меры в своём стремлении к высокомерию, а в несчастье, совершенно упав духом, 127без меры предавался гневу и скорби127. Таким образом, он преступал меру в обоих случаях - как в добре, когда сочувствовал другим, так и во зле, когда выходил из себя.

38 (37). Доказательством этому служит то, что в гневном бешенстве он своими собственными руками бил некоторых до крови, как, например, он поступил со своим приором128 и с другими. А в милосердии, которое в этом случае лучше назвать щедростью, он был до того расточителен, что, считая фунт серебра за один денарий, незнатным людям иногда выдавал сотню фунтов, а знатным - и того больше. Поэтому, когда он был в гневе, все бежали от него, как от льва, когда же вновь успокаивался, его можно было гладить, словно ягнёнка. И свои, и чужие особенно легко смиряли его гнев лестными похвалами; тогда он становился другим человеком и начинал улыбаться тому, кто его хвалил. Мы часто видели, как пользовались этой слабостью лицемеры, которые со всех концов света 129стекались в его покои, словно в какую-нибудь помойную яму129, и которые, по его мнению, необходимы князьям для внешнего блеска. [Всякого, кто был чем-либо известен при дворе или лично королю, он удостаивал своей близости, а прочих придворных отпускал с подарками.] Таким образом он обольщал даже людей почтенных и занимавших высокие духовные должности; из честолюбивого стремления попасть в его круг, они делались постыднейшими льстецами. Тогда как людей, не умевших или просто не желавших льстить, на наших глазах выпроваживали за ворота, как простых и глупых, желая, вероятно, тем самым сказать: «Избегай дворцов, если желаешь себя сохранить»130; а также: «Тот будет обвинителем, кто скажет правду»131. Лжецы же у нас получили такой перевес, что и говорившим правду нельзя было верить, хотя бы они клялись. Вот какими людьми наполнен был епископский дом.

39 (38). К ним каждый день приходили и другие льстецы, дармоеды, толкователи сновидений, разносчики новостей, и то, что они выдумывали и что, по их мнению, могло прийтись нам по нраву, выдавали за откровение, сообщённое им ангелами. Так, они всенародно предсказывали, что Гамбургский патриарх, - ибо так предпочитал называть себя Адальберт, - скоро будет папой, его соперники должны быть удалены от двора; что он один и долгое время будет управлять государством и достигнет такой глубокой старости, что останется более пятидесяти лет архиепископом; что наконец благодаря этому мужу в мире настанет золотой век. И всё это, внушённое лицемерием и корыстью, Адальберт принимал за истину, за глас свыше, основываясь на том, что согласно Писанию человек, на основании некоторых знамений, как то сновидений, гаданий и ходивших в народе изречений или необыкновенных явлений природы, может предугадывать будущее. Поэтому у него, как говорят, был обычай, отходя ко сну, забавляться сказками, пробудившись - снами, а отправляясь в путь - гаданиями. Иногда он целый день спал, а всю ночь напролёт просиживал либо за игрой в кости, либо за столом. Во время пира он приказывал подавать гостям всего в избытке, а сам часто вставал из-за стола, ни к чему не притронувшись; людям, обязанностью которых было принимать и угощать гостей, он часто заранее наказывал не обращать на него никакого внимания. Гостеприимством он хвалился, как великой добродетелью, которая, не лишая нас Божьей награды132, доставляет великую славу уже среди людей. За обедом он находил удовольствие не столько в еде и питье, сколько в остроумных речах, рассказах о королях и в метких изречениях философов. Когда же он был один дома, а такие случаи, когда ему приходилось обедать без гостей и королевских посланцев, были редки, то всё время проводил в слушании сказок и толкований сновидений, но всегда с соблюдением приличий. Он редко допускал к себе музыкантов, разве что по необходимости, для облегчения печали и забот. А пантомимов, которые обычно тешат толпу неприличными телодвижениями, «никогда не принимал»133. Постоянно при нём находились одни только врачи; для других же доступ к нему был затруднён, если только какая-нибудь важная причина не требовала впустить к нему светских лиц. Таким образом, двери его спальни, которые мы видели прежде открытыми для всякого незнакомца и чужестранца, впоследствии были окружены такой сильной стражей, что послы с важными поручениями и люди, занимавшие в свете довольно высокое положение, поневоле должны были иногда целую неделю стоять за дверями.