Эжен Фромантен - Старые мастера Страница 21

Надо ли мне описывать вам эту картину? Композиция здесь - одна из тех, для понимания которых довольно заметки в каталоге. Надо ли мне говорить вам об ее особых достоинствах? Все это самые обычные живописные качества, но воплощенные в особо драгоценную форму. Они не дают о Рубенсе ни нового, ни более возвышенного представления, но зато делают его более тонким и более изощренным. Это Рубенс его лучших дней, но с еще большей естественностью, ясностью, непосредственностью, богатством красок без колорита, мощью без усилий, с еще более нежным взглядом, более ласковой рукой и более интимным, любовным и глубоким мастерством. Если бы я стал применять здесь термины художественного ремесла, я исказил бы большую часть этих почти неуловимых особенностей картины, о которых, желая передать их характер и их ценность, можно говорить лишь на чисто духовном языке. Насколько мне легко было говорить о технике по поводу такой картины, как «Чудесный улов» из Мехелена, настолько уместно от нее освободить и очистить свою речь, когда Рубенс возвышается до концепции «Причащения св. Франциска Ассизского» или когда его исполнение проникается одновременно мыслью, чувством, пылом, сознанием, нежностью к тем, кого он пишет, любовью к тому, что он делает, словом, когда следует своему идеалу, как в картине «Св. Георгий».

Достигал ли Рубенс когда-либо большего совершенства? Не думаю. Бывал ли он так же совершенен? Я этого нигде не замечал. В творчестве великих художников бывают произведения, заранее предопределенные - не самые крупные и не всегда самые искусные, а иногда, наоборот, самые скромные, которые в силу неожиданного сочетания всех дарований человека и мастера выражают как бы неведомо для них самих наиболее глубокую сущность их гения. «Св. Георгий» принадлежит к их числу.

К тому же эта картина, символизирующая если не конец, то, во всяком случае, последние, прекрасные годы жизни Рубенса, со своего рода величественным кокетством, не чуждым и созданиям творческого духа, показывает нам, что этот великолепный художник не знал ни усталости, ни расслабления, ни упадка. Тридцать пять лет, по крайней мере, протекли между «Троицей» Антверпенского музея и «Св. Георгием». Но которая из этих двух картин более молода? Когда в художнике было больше огня, больше пылкой любви ко всему, больше гибкости в проявлениях его гения?

Жизнь Рубенса почти подошла к своему пределу, ее можно замкнуть и измерить. Он уже как бы предвидел ее конец в тот самый день, когда прославил самого себя вместе со всеми близкими ему, воздвиг и почти завершил свой памятник: он мог сказать это себе без всякой надменности и с такой же уверенностью, как многие другие. Ему оставалось жить самое большее пять-шесть лет. Вот он, счастливый, спокойный, немного пресытившийся политикой и потому сложивший с себя обязанности посла, больше чем когда-либо принадлежащий себе. Хорошо ли он использовал жизнь? Вполне ли он был достоин своей страны, своей эпохи, самого себя? Он обладал исключительными способностями, как он применил их? Судьба щедро одарила его, умел ли он пользоваться ее дарами? В этой большой жизни, такой ясной и цельной, такой блестящей и бурной и вместе с тем такой чистой и безупречной в своих самых удивительных перипетиях, пышной и простой, мятущейся и свободной от мелочей, разбрасывающейся и плодотворной,- найдете ли вы пятно, вызывающее сожаление? Он был счастлив, был ли он неблагодарен? У него были свои испытания - выказывал ли он когда-либо чувство горечи? Он любил много и горячо - легко ли он забывал?

Рубенс родился в Зигене, в изгнании, на пороге тюрьмы, от матери, исключительно честной и великодушной, и образованного отца, ученого доктора, но человека легкомысленного, не очень совестливого и с недостаточно твердым характером. В четырнадцать лет Рубенса видят пажом у принцессы, а в семнадцать лет - в мастерских. В двадцать лет он уже зрелый мастер. По окончании путешествия, предпринятого с образовательной целью, Рубенс в возрасте двадцати девяти лет возвращается к себе на родину с триумфом, как после победы, одержанной на чужбине. Многие хотят посмотреть его этюды, но ему нечего показать, кроме законченных произведений. Всюду, где побывал Рубенс, после него оставались картины, сначала казавшиеся странными, но быстро понятые и понравившиеся. Во имя Фландрии он овладел Италией, оставляя в каждом городе следы своего пребывания, и походя добывал славу себе, славу своей стране и нечто еще более великое - искусство, дотоле не известное Италии. В качестве трофеев Рубенс привез с собой из путешествия мраморы, гравюры, картины, прекрасные произведения лучших мастеров и сверх того национальное искусство, искусство новое, наиболее обширное по размаху и самое необычное по заложенным в нем возможностям.

По мере того, как слава Рубенса ширится и все дальше распространяет свои лучи, а его талант получает общее признание, Рубенс словно растет: кругозор его расширяется, способности удесятеряются, требования, предъявляемые им к себе и к другим, повышаются. Был ли Рубенс тонким политиком? Как мне кажется, вся его политика заключалась в том, что он ясно, верно и с достоинством воспринимал и передавал желание и волю своих повелителей, очаровывал всех, с кем встречался, своей внушительной наружностью, умом, культурой, оеседой, характером, но больше всего покорял неутомимым бодрствованием своего живописного гения. Он появлялся часто с большой торжественностью, предъявлял свои верительные грамоты, вел светские беседы, писал картины. Он выполнял портреты принцев и королей, писал мифологические картины для дворцов, религиозные - для соборов. Трудно решить, кто пользовался большим доверием: Питер Пауэль Рубенс - живописец, или кавалер Рубенс - полномочный посол. Но есть полное основание предполагать, что художник непонятно как приходил на помощь дипломату. К великому удовольствию тех, кому он служил словом и талантом, Рубенс преуспевал во всем. Отдельные затруднения, задержки и редкие неприятности, омрачавшие его поездки, во время которых дела причудливо переплетались с пиршествами, кавалькадами и живописью, никогда не исходили от его повелителей. Настоящие политики были более мелочны и менее податливы. Подтверждением может служить ссора Рубенса с Филиппом Аренбергом, герцогом Арсхотским, по поводу последней миссии Рубенса в Голландии. Но единственная ли это обида, какую ему пришлось стерпеть при исполнении столь щекотливых обязанностей? По крайней мере, это единственное облачко, заметное издали и бросающее тень горечи на лучезарную жизнь художника. В остальном он был счастлив. Его жизнь от начала и до конца - одна из тех, что внушает любовь к жизни. И при всех обстоятельствах этот человек делает честь человечеству.

Рубенс красив, прекрасно воспитан и образован. Как наследие своего первоначального недолгого обучения он сохраняет любовь к языкам и легко изъясняется на них: он пишет и говорит по-латыни, любит здоровое и полезное чтение. Во время работы его развлекают Плутархом или Сенекой, и он одинаково внимателен и к чтению и к живописи. Он живет в величайшей роскоши, занимая великолепный дом, держит дорогих лошадей и выезжает на них по вечерам; обладает уникальной коллекцией художественных предметов, доставляющей ему наслаждение в часы досуга. Он уравновешен, хладнокровен и методичен в своей личной жизни, в распределении своей работы, в дисциплинировании своего ума, в своего рода укрепляющей и оздоравливающей гигиене своего гения. Он прост, всегда ровен, образцово верен своим друзьям, сочувствует каждому таланту, неистощим в помощи начинающим. Нет успеха, которому он не способствовал бы своим кошельком или похвалой. Его долготерпение по отношению к Адриану Брауэру - весьма характерный эпизод из его жизни, полной доброжелательства к людям, и одно из наиболее любопытных свидетельств его чувства товарищеской солидарности. Он боготворит всякую красоту и не отделяет ее от добра.

Рубенс прошел сквозь все случайности своей блестящей официальной жизни, не обольстившись ею, не поступившись своим характером и не нарушив существенно своих, домашних привычек. Богатство не избаловало его, почести - тоже. Женщины затрагивали его не больше, чем государи, и мы ничего не знаем, были ли у него явные любовные связи. Наоборот, Рубенса видят всегда дома, в обстановке добропорядочной семейной жизни: с 1609 года по 1626 - со своей первой женой, а после 1630 года - со второй. Он всегда окружен своими многочисленными красивыми детьми и верными друзьями, иными^ словами - развлечениями, привязанностями и обязанностями, то есть всем тем, что поддерживает душевное равновесие в художнике и помогает нести с легкостью, естественной для исполина, тяжесть ежедневной сверхчеловеческой работы. Все просто в его сложных, приятных или изнуряющих занятиях; все правдиво в этой ничем не омрачаемой среде. Жизнь его вся на виду, вся в ярком дневном свете, как и его картины. Ни тени какой-либо тайны, никакой печали, за исключением искренней скорби первого вдовства. Ничего такого, что вызывало бы подозрения, догадки и давало бы повод для каких-либо предположений. Загадочно в нем лишь одно - тайна непостижимой творческой плодовитости.