Неизв. - i_166602c1f3223913 Страница 21

русский патрон и принялся расковыривать его штыком. Вынув пулю, он

высыпал порох из патрона себе на ладонь, а затем пересыпал примерно

половину обратно и снова забил пулю тупой стороною штыка.

– Чего ты тут делаешь? – спросил его Швейк. – Ведь так же он не выстрелит.

– Будь спокоен, братец, выстрелит, – возразил солдатик. – А все там

нельзя оставить, потому что это слишком сильный заряд и может оторвать

всю лапу. Если, дай бог, русские начнут нас обстреливать, пока мы еще

здесь, я в кустах то выпалю себе сам в руку, так что никто и не заметит, а потом айда на перевязку! Я уже схлопотал себе настоящую рану в живот, так что во второй раз мне вовсе не охота. Плевать мне на всю эту войну.

Человек должен разум иметь. Намочи кусок брезента, оберни им руку и

зажаривай себе на здоровье в нее русский патрон – самый пройдоха врач не

разберется. М да, братец ты мой, я уже полгода на фронте, всего всего

насмотрелся, и меня не так то легко поддеть.

– Еще лучше, если на ногу положить буханку хлеба, – вмешался в разговор

другой солдат. – Казенный то хлеб вытягивает всю грязь, порох и дым из

раны, а кость простреливается очень гладко.

– Нет, братцы, лучше всего дерн, – заявил третий. – Надо акуратно

вырезать порядочный кусок густого дерна, крепко обвязать его на себе, и

тогда пали хоть полный австрийский – получится только ровная дырочка, Русская пуля слишком сильно вертится в стволе, так что может раздробить

тебе кость.

– Мне мой брат, который был на итальянском фронте, писал из лазарета, что у них солдаты устраивают себе такие штуки камнями, – раздался чей то

голос из за куста. – Они кладут одну руку на камень, а другой бьют по

ней, тоже камнем. Брат писал, что он таким манером левой рукой отбил

себе все мясо с правой от локтя до самых пальцев, и что у него рука

отсохнет. Да, да, у него характера хватит.

– А чего ради себя калечить? – отозвался куст с другой стороны. – С вами

и так ничего не будет. Не стреляйте, что бы с вами ни случилось, –только и всего! Вот я пять месяцев был на фронте, был восемь раз в бою и

не расстрелял ни одного патрона. Не убий, и не убиен будешь, не калечь

других, и сам цел останешься. Над нами – судьба, и судьба – справедлива!

Голос, прозвучавший последним, представлял прекраснейший цвет

человеческой культуры; солдат, которому он принадлежал, был больше, чем

самый знаменитый художник, скульптор, поэт и артист, взятые вместе. Это

был человек, который не хотел убивать и не; имел намерения дать себя убить.

В Швейке возбудило живейшую симпатию то обстоятельство, что солдат не

хотел стрелять; он с удовольствием расспросил бы его поподробнее, но

вернулся поручик Лукаш, после того как к нему снова был прислан

ординарец, и скомандовал:

– Вперед! Равнение на меня!

Шрапнели стали реже, перестрелка стала затихать и цепь двинулась вперед

по лугу, пересекла засеянное поле и стала подыматься по отлогому склону.

И тут она увидела картину только что закончившегося боя: груды русских

трупов. Ни одного австрийского, ибо высшее командование и тут старалось

воздействовать психологически. Пока солдат сам не попадал в передрягу, он должен был во что бы то ни стало представлять себе картину боя в

стиле рыночного лубка: падают одни неприятельские солдаты, а наши

стреляют в них, колют и рубят их, преследуют их по пятам и выходят из

всего этого без единой царапинки, потому что их охраняет целый сонм

ангелов хранителей и за них молится в своем венском дворце престарелый

монарх.

И вот трупы русских солдат валялись по всему склону. Они лежали разутые, на спине, на боку, ничком, как застигла их смерть, и страшный оскал их

зубов в почерневших лицах должен был возбудить отвагу в наступавшей

австрийской армии.

Швейк весь съежился при виде этой потрясающей картины, но затем взглянул

внимательнее и обратился к вольноопределяющемуся Мареку: – Неужели их так и закапывают? Не посыпают даже негашеной известью?

Солдату полагается глубокая могила и сверху негашеная известь – вот, мол, вам, братцы, за ваши труды! По моему, за это дело должно было бы

взяться Пражское бюро похоронных процессий и прислать сюда гробы. Ведь

даже неотесанные доски теплее, чем одна рубашка, в которой их тут

хоронят. А Марек ответил как во сне:

– Хорошо взять либо смоченный брезент, либо густого дерну… А мне, Швейк, этой ночью снилось, будто я поехал домой в отпуск. Мать моя приготовила

вареники, поставила их на стол, и я сел есть. Вдруг приходит наша

дворничиха и говорит: «Барыня, а где же ваш сын?» А меня то за блюдом с

варениками вовсе и не видать. Ну, я вышел, и дворничиха со мной

поздоровалась и спрашивает: «Как же так, молодой барин, вы все еще на

фронте? Все порядочные люди уже либо в России, либо в лазарете. Ведь вам

же, поди, тоже не выстоять?» Швейк, ты веришь в то, что сны бывают

вещие? Я – да! Эта война мне вовсе не по душе, и я наверно стал бы

являться привидением, если бы меня закопали голым и босым. Швейк, не

менее его расстроенный представившейся картиной, вопреки всякой логике

ответил:

– В дерн я, положим, не верю, но с брезентом оно, пожалуй, было бы не

плохо… Так и быть, я тебе намочу брезент то, да сам и сведу тебя на

перевязочный.

Дальше по косогору росла жиденькая березовая рощица. Добравшись до нее, Швейк чуть не вскрикнул от изумления: она была полна солдат. Тут стояли

вперемежку германцы, гонведы, босняки, спешенные драгуны, несколько

команд минометчиков, гусары и пехота с петлицами всех возможных

оттенков. Когда они расположились на отдых рядом с босняками, те

приветствовали их словами:

– Растак вашу душу, скоро идем в атаку, а потом нам выдадут рому. Без

рома нет и атаки.

Спереди доносились непрерывные ружейные залпы и бешеная трескотня

пулеметов; русская артиллерия снова стала обстреливать рощицу шрапнелью.

Но вскоре ее огонь начал ослабевать.

– У них нет снарядов, – шепнул подпоручик Дуб поручику Лукашу, – они

сегодня опять побегут. Мы им поддадим пару.

– Пока что, они еще не бегут, – возразил поручик. – Дело, вероятно, дойдет до штыков. Швейк, – обратился он назад, – не забудь, что ты

ординарец, и держись около меня. А ты, Балоун, смотри, не вздумай удрать

со всеми консервами. Если я буду ранен, ты поедешь со мной в тыл.

У боснийцев оказался прекрасный нюх; не успело солнце склониться к

закату, как за рощицей показались нагруженные бочонками повозки.

Раздавали ром; взвод за взводом подходил со своими флягами к бочонкам, и

кто успевал выпить и подойти еще раз, получал вторую порцию. Действие

рома не замедлило сказаться. Настроение значительно поднялось, матерная

ругань босняков так и висела в воздухе. Германцы запели «Ich hatt’ einen Kameraden»^*1 <#t1>* , а у чехов один совсем охмелевший солдат встал и, держась за березу, принялся орать:

Где под Краcником, у Сана,

Бор дремучий встал,

Мертвых братьев непрестанно

Мчит бурливый вал.

Я от дома гак далеко…

Ах, слеза туманит око…

Ворочусь ли я туда?

Сердце шепчет: никогда!

– Ну, ну, не голоси, как старая баба! – заметил кто то сзади и сдернул

певца на землю.

Когда стемнело, раздалась команда: «Вперед! Вперед!» – и вся масса

пришла в движение. Люди, скотски пьяные, шли во славу императора умирать

за родину. Они находились в таком состоянии, о котором «Пресс бюро»

писало: «Наша армия возбуждает всеобщее восхищение своей доблестью и

беспримерной самоотверженностью. Она героически и стремительно бросается

в атаку, полная высокого воинского духа».

А этот «дух», которым высшее командование наполняло своих доблестных

воинов, вырабатывался на всех винокуренных заводах от Судетских гор до

Адриатического моря холодным и горячим способом из картофеля. И господа

винокуренные заводчики так шибко зарабатывали на этом продукте, который

они поставляли правительству для одержания победы над врагом, что после

войны, покупая себе новые заводы, дворцы и имения, они могли говорить: – Все это – плоды военного энтузиазма и воинского духа.

Винные пары дурманили мозг и ослепляли глаза; ничего на свете не

казалось страшным, всего можно было достигнуть – алкоголь действовал во всю.

Неровными, ломаными, волнообразными линиями наступающие лезли на врага, подгоняемые нечеловеческими криками:

– Вперед! Вперед!

Пули вокруг жужжали и свистели, все пронзительнее и ниже, словно

невидимые мухи, с мягким «ти юу, ть фи юууу» у самых ушей, так что Швейк

невольно отмахнулся:

– Отстань, проклятая!

– Вперед! Вперед! – раздалось где то совсем недалеко за ним, и он узнал

голос капитана Сагнера.