Три сердца, две сабли - Сергей Анатольевич Смирнов Страница 21

И тут я поднял перст в небо:

– Но славен Париж одним истинным чудом, коему могут позавидовать все столицы мира. Такого чуда нет нигде, оно превыше всех семи чудес света, и в виду этого чуда Париж становится выше всех славных городов, – перешел я наконец к панегирику, коего Париж несомненно заслуживает.

Я сделал нарочитую паузу.

– И что же это за такое чудо невиданное? – с искренней надеждой на самое глубокое изумление вопросила Полина Аристарховна.

Прочие провинциалы ждали от меня ответа с не меньшей ажитацией.

– Музей Лувра… – немедля дал я отгадку. – Музей, содержащий сокровища, перед коими все взятые вместе богатства Креза, Александра Великого, Чингисхана, всех китайских императоров и индийских магараджей, – просто горсть медяков.

После сего я немного помучил хозяйку очередной театральной паузой, а армейские провинциалы поскучнели, у них иные представления о чудесах.

– Я говорю о сокровищах искусства… о сокровищах духа, – с воодушевлением продолжил я рассказывать о том, что меня самого в Париже когда-то повергло в потрясение, – сокровища, кои не добудешь в горах с помощью кирки и не намоешь при всем старании в золотоносной речке… Если бы я тут затеял рассказывать об алмазах, величиной с курицу, или соврал бы о дворцах, висящих прямо в воздухе над землею, вы, несравненная русская богиня, ахнули бы, но смогли бы представить себе эти чудеса в своем несомненно богатом воображении. Но невозможно рассказать о скульптурном изображении богини Венеры, созданном во времена высокой Эллады, или о портрете Моны Лизы волшебной кисти Леонардо да Винчи, так, чтобы их можно было себе представить. Или о прекрасных живописных картинах последнего времени. – Я уже начал клонить в определенном направлении. – О прекрасных полотнах живописца Давида, коему я имел честь быть представлен. Одно божественное полотно царит сейчас в моем воображении… На нем изображен героический эпизод истории Рима. Если бы я сейчас имел перед собой лист белой, чистой бумаги, я бы, пожалуй, попытался, хотя бы как сквозь мутное стекло, выражаясь словами апостола Павла, показать вам наглядно красоту сей картины и ее смысл.

– Это чудо в моей власти, – очаровательно улыбнулась Полина Аристарховна.

…И спустя пару минут – и, разумеется, спустя один восторженный тост за прекрасную и гостеприимную хозяйку – передо мной на столе появился чистый лист и… настоящий графитный грифель немалой стоимости.

Сердце мое дрогнуло, я с изумлением посмотрел на Полину Аристарховну.

– Пытаюсь иногда делать этюды… – проговорила она и, потупив взор, обворожительно покраснела. – Баловство, разумеется. Таланта у меня никакого.

Столько комплиментов пролетело в моей голове, столько мыслей с предложением дать ей хоть пару уроков… но все порывы я сдержал. До поры.

Как уже догадывается любезный читатель, я взялся за немыслимое дело – в одну минуту написать на чистом листе копию грандиозного полотна Давида «Сабинянки, останавливающие битву между римлянами и сабинянами».

Что ж, испытание было достойно положения дел, я вдохновился – и грифель мой полетел. Дабы публика не заскучала, я стал бегло рассказывать историю сего подвига женщин, ранее украденных римлянами у племени сабинян ради свежей крови в потомках. Французские провинциалы слушали старое римское преданье явно впервые и с таким живым интересом, что у меня закралось опасение, как бы, возбудившись, они не затеяли здесь, на русских просторах, последовать примеру римлян – и притом немедля. Я стал ударять на верность сабинянок своим римским мужьям, на их мифическую благочестивость. Главной фигурой композиции Давида, как известно, изображена Герсилия, дочь сабинского вождя, ставшая женою Ромулу и возлюбившая его всем сердцем. Перед решающим сражением между сабинянами и римлянами она вместе с другими сабинскими женами римлян бросилась между сходившимися войсками и буквально разняла их.

В легком наброске картины Давида (я, разумеется, оставил только трех героев – сабинского царя, его дочь и Ромула, – пожертвовав прочими героями, коими кишит величественное полотно) представил я образ прекрасной и самоотверженной Герсилии изящным портретом… ах, нетрудно догадаться кого! А на мужские фигуры накинул немного одежды, дабы не смущать взора невинной богини. Покончив с их гардеробом, передал я набросок через стол – в руки хозяйке.

Как только листок задрожал в руках Полины Аристарховны и она, оцепенев, вновь зарделась, я тотчас произнес высокий панегирик всем самоотверженным девам, способным остановить войну между христианами… хотя бы на время. Так, как это уже сумела совершить несравненная мадемуазель Верховская.

– Оля-ля! Да вы еще и мастер! – воскликнул капитан Фрежак, заглянув в листок. – Из вас бы вышел прекрасный разведчик! Вы могли бы запросто изображать вражеские позиции… Уверяю вас, лейтенант, вы стяжали бы своим талантом рисовальщика куда больше славы и орденов, чем так вот развозя штабные бумажки… пусть и за подписью самого императора.

– Амен! – не сдержался на своем конце Евгений.

Мне оставалось только искренне поблагодарить капитана за то, что он так своевременно напомнил мне о моих непосредственных обязанностях. В самом деле, поединок поединком, от него никуда не денешься, но пора было изыскать пути, как осведомить и мои штабы о продвижении неприятеля и расположении его авангардов.

Что же предпринять? Тайно, найдя случай, признаться во всем хозяйке, дабы она послала в расположение моего полка кого-нибудь из верных слуг с написанным мною донесением? Поразмыслив, я нашел это предприятие чрезмерно опасным – для самой Полины Аристарховны. С нее и так довольно было волнений и впечатлений того только начавшегося дня. Что, если ее силы не безграничны, и, не справившись с новым неожиданным сюрпризом, она невзначай выдаст… даже не выдаст, а просто даст намек на подозрение, что между нами затевается некий заговор. Да, пока я несомненно достиг фавора и у капитана, и даже у прочих провинциалов. Но сей же фавор, с другой стороны, ставил меня слишком на виду.

Тогда я вспомнил про молодого бравого кузнеца, при встрече с французами выступившего в роли оруженосца… Малый показался мне смышленым и храбрым, способным к выполнению приказов без размышления. К тому же, как и почти всякий кузнец на Руси, он наверняка был не крепостным, а вольнонаёмным. Значит, страху отойти от усадьбы подальше имел немного. Было решено еще до десерта: в час-другой найти способ тайно снестись с кузнецом и послать его с донесением на квартиру.

После завтрака я вернулся в предоставленное мне жилище, чтобы вернее обдумать мои дальнейшие планы, как поскорее выкрутиться из долгов благородства и соединиться с однополчанами. Впервые в