Майкл Каннингем - Плоть и кровь Страница 22

И потому, когда Сэнди приоткрыла дверь кабинета и, явно нервничая, всунула в него голову, Константин подумал: «Ну все, ей конец». Уволить ее сию же минуту, в присутствии Наппа, он не мог. И потому лишь насупился и резко произнес:

— Я же сказал вам, Сэнди. Не прерывать. Сказал или нет?

— Простите, мистер Стассос. Я знаю. Просто, ну… звонят из полиции. Говорят, по важному делу.

Константин с шумом втянул в себя воздух, попахивавший сосновым освежителем и потом Наппа. Полиция. Может быть, что-то случилось со Сьюзен, жившей теперь вне пределов его покровительства? Или с Билли, снова гонявшим на машине со своими дружками? Мир полон опасностей. Народи детей — и ты сведешь пожизненное знакомство со страхом.

— Спасибо, Сэнди, — сказал Константин. Он неуверенно протянул руку к стоявшему на его рабочем столе телефонному аппарату, потом взглянул на Наппа. Если новость плохая, не стоит выслушивать ее в присутствии этого жирного недоумка. Губы у Наппа были толстые и крапчатые, точно сосиски. Он носил рубашки с широким воротом и никогда не застегивал три верхние пуговицы, выставляя напоказ, как нечто редкостное и прекрасное, волосатые складки своей груди.

— Мне все равно пора идти, — сказал Напп. — Можете меня не провожать.

Константин кивнул.

— Увидимся завтра утром, Боб, — сказал он и с отчетливостью, за которую впоследствии очень себя презирал, подумал о том, что этот звонок обойдется ему в целое состояние, съеденное штрафами за допущенные им нарушения. А Сэнди он все-таки выгонит, это уж точно.

Он подождал, пока Напп выберется из кресла и скроется за дверью. Затем нажал на аппарате кнопку.

— Константин Стассос, — сказал он. — Чем могу быть полезен?

— Мистер Стассос? — ответил мужской голос, невыразительный, размеренный. Таким мог разговаривать и сам телефонный аппарат.

— Да. Стассос. В чем дело?

— Я Дэн Фицджеральд из управления шерифа округа Нассау, мистер Стассос. Нам нужно, чтобы вы приехали в управление. Как можно скорее. Мы находимся в Минеоле, на Олд-Кантри-роуд. Вам знакомы эти места?

— Так в чем дело-то? Кто-то из моих детей…

Он умолк. Таким голосом говорить нельзя, он обладает слишком большой властью над будущим. И прежде чем этот голос успел зазвучать снова, Константин сказал:

— Я хочу поговорить с вашим начальством. Дайте мне сержанта.

— Мистер Стассос, если вы приедете в управление шерифа…

— Да говорите же вы, сукин сын. Говорите. С моей дочерью все в порядке?

Пауза, заполненная лишь легким потрескиванием телефонной линии. Отзвуки какого-то разговора. Женский голос произносит слова: «целыми днями».

— Не уверен, что дело в вашей дочери, сэр, — произнес, запинаясь, голос мужской. Константин решил, что ему, невесть по какой причине, позвонили в связи с чьей-то еще дочерью, которой он и не знает. Сьюзен, безмолвно взмолился он.

— Видите ли, сэр, — продолжал голос, — женщина, которую мы задержали, — это ваша жена.

Из управления шерифа он и Мэри отправились домой, не произнеся дорогой ни слова. Константин довез ее до улицы, на которой она оставила свою машину, Мэри молча, без единого жеста признательности пересела в нее. Мэри выглядела опустевшей изнутри, необитаемой. Косметика ее размазалась, отчего лицо — злое, взбешенное — казалось немного подтаявшим.

Константин ехал за ней к дому, стараясь держаться поближе к скошенному багажнику ее «доджа дарта». Уже не впервые, сказал полицейский. Они не стали бы арестовывать уважаемую женщину, если бы та всего лишь раз сунула в сумочку несколько дешевых вещиц. Нет, за Мэри наблюдали уже не один месяц. Охрана магазина не хотела поднимать шум. Она закрыла глаза на две первые кражи, потом предупредила Мэри.

«Мэм, по-моему, вы немного ошиблись. Уверен, вы спрятали эту расческу в сумочку машинально». Но когда Мэри снова проделала это, ее арестовали.

Полицейские вели себя вежливо, даже смущенно. Это же Америка. Если ты чего-то достиг, зарабатываешь хорошие деньги, в твою невиновность хочется верить даже полиции. А Константина смущение полицейских напугало сильнее, чем могла напугать их неприязнь. Они считали, что Мэри следует показаться психиатру. Константин покивал, подписал документы, пожал руку человеку, который доставил его жену в тюрьму. Да и что еще ему оставалось?

Мэри свернула на подъездную дорожку, Константин последовал за ней. Войдя в дом, она остановилась посреди кухни, держа обеими руками плоскую сумочку и оглядываясь вокруг с таким недоумением, точно в этой привычной комнате кто-то вдруг переставил всю мебель.

— Мэри, — сказал, подойдя к ней сзади, Константин.

Одета она сегодня была хорошо, красиво — короткая темная юбка, зеленый жакет. Константин с удивлением обнаружил, что приглядывается к ее телу, к выпуклости бедер, к строгой симметрии обтянутых чулками ног.

— Нет, — отозвалась Мэри.

— Что «нет»?

— Я не знаю. И не хочу разговаривать. Впрочем, никакого права просить об этом я не имею, так?

Он услышал ее прерывистый вздох. Обошел ее, встал перед ней. Мэри плакала, хоть и стояла выпрямившись и держа в руках сумочку. Дыхание давалось ей с трудом.

Он понимал, что должен злиться. Да он и был зол, он еще помнил это, однако злость сгорела где-то вовне его, и сейчас пожарище поблескивало на солнце и капли воды стекали с его углей. Константин же, похоже, способен был ощущать лишь недоумение и стыд — такой, точно он сам совершил преступление.

— Мэри, — повторил он.

— Прошу тебя, Константин, — сильным голосом произнесла она сквозь слезы. — Сейчас нам с тобой разговаривать не о чем.

— Одеколон, — сказал он, — кольцо для ключей, брусок мыла.

Она кивнула и сказала:

— Это для Билли.

— Как?

— Я думала о нем, когда брала их. Ох, Кон, я пойду лягу. Мне нужно просто полежать какое-то время в постели.

— Но почему? — спросил он. — Денег у нас хватает. Мы же могли купить все это. Сколько оно стоит? Десять долларов, пятнадцать?

— Думаю, около того.

— Тогда почему же?

— Я не знаю.

Константин смотрел на нее и видел ту девушку, какой она была когда-то. Видел ее беззаботную самоуверенность, великолепную резкую гневливость, захватывающую дух легкость, с какой она танцевала, вела беседу, подносила к губам бокал. Видел, что сейчас, стоя посреди кухни, она и была и не была той же самой девушкой. Что-то в ней поникло, заглохло, что-то подточило ее крепкий остов. Но что-то прямое и непреклонное уцелело.

— Не понимаю, — сказал он.

— Значит, нас уже двое, — отозвалась она. — Может быть, тебе следует орать на меня, бить тарелки. Может быть, ударить. Хотелось бы знать, станет ли нам от этого легче.

— Мэри, я… мне очень жаль.

Она рассмеялась, неожиданно, с легким придыханием, словно задувая свечу.

— Столько лет, — сказала она. — И наконец-то тебя посетили сожаления…

Она остановилась на середине фразы, взглянула ему в глаза. Такого пустого лица он у нее еще не видел.

— Я лягу, — сказала она. — Поговорим обо всем утром. Я сделаю что требуется, но сейчас я способна думать только о постели.

И Мэри вышла из кухни, не прикоснувшись к нему. Константин слушал, как она поднимается по лестнице — легко и твердо.

Константин налил себе виски, постоял, прикладываясь к стакану, посреди кухни. В стакане потрескивал лед, по циферблату новых, в форме чайника часов скользила, кружа, тонкая красная секундная стрелка. Так он и наблюдал за собственной тихой жизнью дома, пока в парадную дверь не вошел Билли. Константин слышал, как сын пересекает прихожую, слышал отчетливое постукивание его подошв по плиточному полу, беззаботные звуки, которые могли бы создаваться копытами пони.

Билли вошел в кухню, полагая, что увидит в ней Мэри. А увидел Константина, и лицо его сразу изменилось.

— Привет, пап, — сказал он. На нем была яркая лилово-оранжевая рубашка с широкими, колыхавшимися на ходу рукавами. Уж не женская ли? — погадал Константин. Пряди спутанных волос Билли свисали до бровей, уменьшая его лицо, и все это, вместе с прыщавой кожей, придавало ему вид туповатого придурка.

Он прекрасно учится, напомнил себе Константин. Заработал стипендию Гарварда.

— Как делишки, Билл? — спросил он.

— Классно.

Билли открыл холодильник, заглянул в него, закрыл. Потом вытащил из банки похожее на сэндвич печенье, аккуратно надкусил его с краешка.

— Ты сегодня рано вернулся, — сказал он.

— Да, — ответил Константин. — Рано.

— А мама где? В городе?

— Мама легла. Не очень хорошо себя чувствует.

— О.

Константин пытался придумать, что бы такое сказать сыну, по-отцовски. Он отпил из стакана. И почти уж решив — что именно, услышал, как произносит:

— Если эти дурацкие волосы отрастут еще немного, ты перестанешь что-либо видеть.

— Не перестану, — ответил Билли. — У меня куча глаз понатыкана по всей голове.

Константин кивнул. Не может он не острить, не может не бросать на каждом шагу вызов отцу, не издеваться над ним. Константин знал, что любит его — какой же отец не любит сына? — но хотел, чтобы он был другим. Хотел — вот сейчас — стоять со своим мальчиком посреди кухни, разговаривая об ускользающей красоте жизни, о вечных, сбивающих с толку разочарованиях, которые она преподносит человеку. Хотел помериться с ним силой, запустить в него со всей мочи футбольным мячом.