Hairuzov - Tochka vozvrata Страница 23

– А я после тех поисков в больницу попал, – вздохнул Малышев. – На ноге мне два пальца отняли. Через некоторое время ребята на бортмехаников поехали учиться. А мне инвалидность дали. Вот такие пироги. А уехать отсюда уже не мог. Прикипел, – Малышев глухо, вполсилы покашлял, жадно затянулся.

– А еще похожий был случай в геологической партии, – откашлявшись, продолжил он. – В сорок девятом это, кажется, было. Когда летчик на По-2 зимой повез в Киренск бухгалтершу. Красавица была. Малышев покосился в сторону кухни, где жена мыла посуду. Говорят, она его любовницей была. Взлетели и потерялись. Через месяц он вышел из тайги. На ногах у него вместо унтов были рукава от ее цигейковой шубы. Стали расспрашивать, где она, а он в слезы. Оказалось, съел он ее. Вот такие были здесь случаи.

– Какая дикость! – воскликнул я. – Даже не верится.

– А знаешь, сколько вдоль Лены лежит самолетов? Еще со времен войны. Вся трасса ими усеяна, до сих пор находят. Одни гибли по глупости, другие – спасая людей, – сказал Меделян.

– А знаете, на чем погорел Гудаев? – вернул разговор Малышев. – Когда они попали в пургу, он продолжал лететь вперед. Выскочили на реку. Ему, по всей вероятности, сильно запал рассказ начальника партии, и Гудаев подумал, что его тоже снесло на Вилюй.

Он дошел, как он считал, до устья Чоны и полетел на юг. Пролетев километров восемьдесят, сел, заправился и после взлета взял курс на Ербогачен. А на самом деле снесло его в другую сторону, выскочил он не на Чону, а на Илимпию. Эти реки как две капли похожи. И поворачивают в одну сторону. Только Чона впадает в Вилюй, а Илимпия – в Нижнюю Тунгуску. Он-то думал, летит в Ербогачен, а на самом деле летел от него. А могли бы спастись, если бы Боря не вернулся. За первым же поворотом на берегу стояло охотничье зимовье, там были дрова, печь, продукты. Вполне могли бы перезимовать.

– Кукушка прокуковала десять раз, мы молча переглянулись, время пролетело незаметно. Нужно было возвращаться в гостиницу.

– Нам пора домой, – сказал я и посмотрел на вешалку, где висели наши летные фуражки.

– Оставайся, – поймал мой взгляд Малышев, – чего по грязи топать. Таня вам постелит. Места хватит всем. А я через полчасика пойду, цилиндры привезли, думаю, за пару часов управлюсь.

– Да мы вместе сходим, – сказал Меделян. – Двоем-то оно сподручнее. А ты действительно ложись.

Мне не хочется идти в сырую, переполненную гостиницу, и я соглашаюсь. Хозяйка стелет мне в боковой комнате, Малышев, помогая, достает из комода чистое белье. Я смотрю на изрытое морщинами лицо Малышева, и мне покойно и хорошо. Так раньше бывало в детстве, когда дела сделаны, все собрались за столом, завтра воскресенье и не надо идти в школу.

– Если аэропорт не откроется, можно по ягоды махнуть на моторке, – сказал Малышев. – Тут недалеко, вверх по Киренге. Сейчас самая черника. Позавчера я за полдня два ведра набрал. Таня, а Таня, – вдруг соскочил он, – дай тарелку.

Он побежал на кухню, погремел там посудой, затем выскочил в сени. Принес тарелку с черникой, поставил перед нами на стол. Ягода темно-синяя, напоминает крупную свинцовую дробь.

– Ешь, ешь, для зрения эта ягода полезна, а летчикам ой как оно нужно.

Ягода мягкая, почти без сока, сладко давится на мелкие прохладные крупинки.

В комнате две высокие кровати с панцирной сеткой. При электрическом свете матово поблескивают никелированные головки. Стекла в комнате отпотели, покрылись изнутри рваными водянистыми полосами. Я забираюсь под одеяло и тут же проваливаюсь в мягкую перину. Я уже давно не спал на таких кроватях, мне хорошо и непривычно. Действительно, завтра поехать бы за ягодой, посмотреть деревни, реку, острова, каменные щеки, мне хочется еще побыть с Малышевым – поговорить, послушать его рассказы. Все это можно бы сделать позднее, нужно только собраться да и приехать сюда, но я знаю, чувствую, что не приеду: навалятся, подойдут другие дела, наступит осень, слетят листья, упадет снег. И желание, такое нестерпимое сейчас, отойдет, уступит место повседневным заботам, сиюминутным радостям и огорчениям, и будут они казаться важнее и нужнее. Отчего так происходит? Я начинаю припоминать, что в Маме у меня есть приятель – начальник аэропорта Гриша Чулинов, который вот так же, как и Малышев, встретит и накормит, и спать уложит. А в Ербогочене Миша Колесников, с которым мы на лодке по Тунгуске ездили к нему на зимовье, собирали там бруснику, охотились на уток, жарили карасей, а потом на той же Тунгуске ловили самую вкусную северную рыбу – тогунка. И он умел принять мой экипаж как родных, топил баню, угощал рыбой и сохатиной. Да сколько людей мне довелось узнать на этих северных трассах?

Ночью снилось, будто у нас оторвался двигатель, мы упали в тайгу, сидим в каком-то зимовье. На улице снег, но мне жарко, тело потное, мокрое. Рядом Малышев и дядя Коля, они вырубают из толстой сосны лыжи и не видят, что потолок прогнулся от снега, доски вот-вот вылезут из пазов, упадут нам на голову. Я хочу крикнуть и просыпаюсь.

В комнате светло, по стенке робко ползет неяркий солнечный луч, за окном, будто выстиранные простыни на веревке, висят облака, весело кудахчут куры, громко, видимо через забор, переговариваются женщины.

Николая Григорьевича уже нет в комнате, кровать его заправлена по-солдатски. Из кухни пахнет пирожками, хозяйка, пока мы спали, затеяла стряпню.

Я посмотрел вверх: в толстую, квадратную балку посреди комнаты ввернуто кольцо, видно, когда-то в этом месте висела детская люлька. С тех пор прошло много времени, кольцо забелено, о нем забыли, висит оно без дела, без работы. И что-то непохоже, чтоб оно снова приняло на себя веселый крикливый груз. Дети Малышева теперь не вернутся сюда. Девчонки, круглолицые, черноволосые, как и мать, прошлым летом улетели в город на нашем самолете. Они сидели на месте радиста в пилотской кабине притихшие, деревенские. Когда самолет кренился, цеплялись друг за друга и испуганно смотрели на нас.

Через полгода я встретил их в городе. Из разговора понял, что домой они возвращаться не собираются. Почему-то вспомнились заброшенные северные поселки по Тунгуске, где доживают свой век одни старики, где покосились избы и где широкими крестами поперек ставен темные доски. Вот так же потянулась оттуда ниточка прошлой жизни, а потом и оборвалась. Я начинаю размышлять: а что станет с этими северными землями, этими столетними, построенными еще нашими далекими предками, казаками-первопроходцами, деревнями и поселками, если сюда перестанут летать самолеты и вертолеты, где до ближайшей больницы сотни километром, а в некоторых деревнях нет даже фельдшерского пункта? И это уже забота государства, поскольку летающие по этим трассам, в этих краях, самолеты и вертолеты – что кровеносные сосуды. Недаром кто-то сказал: будет жива деревня, будет жива Россия.

А я унесу с собой отсюда, из этого дома, короткое тепло дождливого вечера и эти жуткие рассказы о нелегкой судьбе тех летчиков-первопроходцах, которые осваивали эти трассы задолго до меня.

И я уже знал, что должен, не просто должен, а обязан рассказать об этом другим, чтоб знали: эта северная земля сурова и жестока с теми, кто пытается взять ее наскоком. И не прощает малейшей ошибки.

К нам в комнату заглянула Татьяна Михайловна.

– Куда заторопились, отдыхайте. Аэропорт закрыт до десяти часов. Иннокентий приезжал, они уже с Николаем Григорьевичем наладили, цилиндры вам еще вчера местным рейсом прислали.

Мне становится неудобно, я здесь лежу, наслаждаюсь теплом, а мои коллеги уже давно на работе и уже почти сделали свою часть работы.

Я быстро оделся, вышел во двор. Только сейчас, при дневном свете, я разглядел, насколько стар дом Малышева. Бревна рассохлись, потемнели от времени. Под навесом стоит верстак, на нем тиски, в углу лодочный мотор «Вихрь». Недалеко от сарая летний душ, сверху на столбах закреплен выкрашенный черной краской топливный самолетный бак. У Малышева все сделано прочно и надежно и, казалось, предусмотрено на все случаи жизни.

Я вернулся в дом, хозяйка налила чаю со свежим черничным вареньем, поставила на стол пироги. Пока я пью чай, она вяжет свитер и рассказывает, как познакомилась с Малышевым. Встретились они в Нюрбе – это в Якутии. Он работал там в Сосновской экспедиции, обслуживал летающие к геологам самолеты. Дело было сразу же после войны. Малышев и пробыл там целое лето. В один из тех светлых, как день, ночей, когда можно спокойно читать газету, они встретились на берегу Вилюя на танцах. И потом увез ее в Киренск.

– А как переводится на русский «Нюрба»? – спросил я. – Несколько дней назад летели мы туда с эстафетой, я спрашивал – никто не знает.

Татьяна Михайловна перестала вязать, пожала плечами:

– Кто его знает. Рассказывают, очень давно жила в тех краях красивая девушка, звали ее Нюрба. К ней сватался якутский князь Вилюй. Князь был старый, у него уже было несколько жен. Девушка не хотела выходить за него замуж, любила она другого. Собралась как-то Нюрба в лес погулять, и тут ее подкараулил старик Вилюй – расправился с ней, отнял жизнь, а потом, испугавшись, убежал к Лене. Долго искали девушку отец с матерью. В том месте, где она потерялась, образовалось много озер – так это, говорят, слезы родителей.