Gurulev - Rosstan Страница 24

…Сотня Николая Крюкова возвращалась в полк, не выполнив задачи. Чипизубов со своей бандой как сквозь землю провалился. Настроение у всех было невеселое. Ехали медленно, оттягивая встречу с Осипом Яковлевичем.

Отставший от сотни Филя Зарубин нашел Крюкова в голове колонны.

– Товарищ командир Кольша, сзади скачет кто-то. Я по делу спешился, слышу – топотит. Один. Ухом на землю – точно, скачет. А сзади нас ведь никого нет.

Николая сообщение оставило равнодушным.

– Возьми человека три-четыре, узнай, кто там ночами шляется.

Филя, Федька, Григорий Эпов отстали от сотни, положили ружья поперек седел.

Григорий после памятной истории с Тропиным отсидел под арестом больше недели. И под настоящим арестом, с часовым. Все в поселке считали Эпова безвинно пострадавшим, а к Осипу Яковлевичу даже ходила делегация, подобранная горбоносым, просила выпустить Григория как можно скорее. Григорий мог бы крепко поплатиться за такое несение службы, но за него вступилась и тетка Смолина, Екатерина Прокопьевна: «Да я бы этого Тропина руками своими разорвала. Забыл, как меня плетьми за тебя хлестали. Такого сраму мужик не всякий выдержит. Отпусти Гришку».

Топот приближался.

– Да это баба, – разочарованно присвистнул Филя.

Грушанка ойкнула, только сейчас заметив стоящих поперек дороги темных всадников. Но людям обрадовалась. Натянула поводья.

– Ну-ка подъезжай, девка, да расскажи, куда это ночью ты едешь.

– Вы кто? – в свою очередь спросила Грушанка, осмелев. – Партизаны?

– Экая ты, партизаны…

– Мы, может, из дикой сотни барона Унгерна, – поддержал Филю Федька и тут же получил крепкий тумак от Григория, вспомнившего свою первую встречу с партизанами.

Грушанка, услышав голос Стрельникова, пригляделась к парню, обрадовалась.

– Ты ведь рыжий! Ты у нас в Тальниковом бывал и на вечерку приходил. И отца моего знаешь, Пешкова Евграфа.

– Это который за границу убежал?

– Вот-вот. Значит, партизаны?

И девка торопливо рассказала, как к ним в поселок пришли белые, как она решила скрыться от них, как она испугалась, увидев на дороге людей.

Сотню догнали быстро.

– Да что ты говоришь! – обрадовался Николай, выслушав Филю. – Где эта девка?

Но Грушанка ничего дельного не могла больше сказать.

– Не знаю, сколько белых было. Но вроде немного. Еще с хребта слышала, как стреляют. Три раза. И все. И куда мне теперь ехать?

– Погуляй по степи до света. И спокойно домой возвращайся.

– Я вас не видела.

– Ну, ясное дело.

Федька задержался около Грушанки.

– Это ты чего меня рыжим называешь?

– А какой ты?

– Не видишь – красный. Из-за того и к красным пошел. Нельзя же мне такому у белых служить.

– Выдумываешь тоже… Разговорчивый ты. У нас в Тальниковом таких нет.

Федька довольно ухмыльнулся.

– А я тебя помню.

– Ой ли?

– Тогда, на вечерке, ты все в углу сидела. Тоскливые у вас вечерки.

– Тоскливые. Народу мало, – с готовностью согласилась Грушанка. – Чуть подрастут – замуж.

– А ты замуж не собираешься?

– Нет, – Грушанка ответила и покраснела. Благо темно, не видно. Обрадовали Грушанку Федькины слова о том, что вспомнил он ее, не забыл. А забыть-то было немудрено. Не плясали вместе, не провожались. Да и виделись-то всего один раз. Только – говорят, так в жизни бывает – запал ей в душу приезжий парень. А отчего запал – непонятно. Ни красоты в нем, ни стати великой. Вот тогда и стали казаться вечерки малолюдными да скучными.

Стороной не раз слышала Грушанка, что ходит рыжий парень с партизанами. А тут встреча негаданная, нечаянная. Как колдовством навороженная. Угадай Грушанка по другой дороге – и не встретились бы, разминулись. Не случайно это. Судьба.

– Ну ладно, увидимся в Тальниковом. В гости приду, – Федька сказал это весело и, пришпорив коня, поскакал догонять свою сотню.

Через час сотня подошла к Тальниковому. В предрассветной мути неясно проглядывают его дома.

Тальниковый – поселок маленький. Дворов двадцать пять. Одна широкая улица. От северных ветров прикрывает поселок крутая сопка.

Николай решил пойти на поселок в конном строю, с двух сторон.

Размахивая клинками, завывая и свистя, сотня ворвалась на широкую улицу. Залаяли собаки, захлопали двери, гулко ударили выстрелы.

Только у дома, выбранном хорунжим для ночлега, белые оказали сопротивление. Петр Пинигин, прильнув к заплоту, торопливо вгонял в ствол патроны. Всадники приближались. Уже видны распяленные в крике рты, уже можно различить злые лица. Вон скачет на сухом жеребце сын Алехи Крюкова, вон крутит шашку красноголовый Федька.

Пинигин поймал на мушку Николая – в командирах ходит сынок Алехин, – но в это же мгновение увидел Лучку. Палец замер на спусковом крючке. Хорошо стреляет Петр. Сейчас кто-то упадет на землю. Николай или Лучка. Лучка или Николай.

Дрогнули губы у Петра, и мушка плотно приклеилась к Лучкиной груди. Хлопнул выстрел, толкнуло прикладом плечо.

Парень запрокинулся, повалился с седла. Зацепился ногой за стремя – летел по улице испуганный конь, – бился Лучка головой о землю. Но вывернулась нога, остался в стремени только унт, упал Лучка в пыльную дорогу.

Видел Федька: почти в упор, прямо с коня, стреляет хорунжий. Показалось: выстрелил погонник и сник гармонист Лучка.

С дикой матерщиной бросился Федька к хорунжему. Но Чипизубов поднял коня на дыбы, отбил Федькин удар, махнул через плетень, на заполье.

– Уйде-е-т! – не крик, а хрип.

Федькин конь не хуже чипизубовского. И свежий у него конь. Пригнулся парень, гикнул – и за хорунжим.

Ржала, кричала, сверкала шашками на утренней улице потная свалка. Рвали друг друга обезумевшие кони, брызгали кровью казачьи глотки, падали с неба чьи-то звезды.

Ослепший от ярости Федька скоро догнал хорунжего. Он не выстрелил ему в спину, не ударил шашкой. Пролетая мимо, прямо со своего седла прыгнул на круп чужого коня, жесткими пальцами сдавил шею хорунжего, вместе с ним мешком свалился в коричневую траву.

Федька душил врага, бил его головой о жесткую землю, плакал и скрипел зубами. Затем выхватил широкий и длинный кинжал, ударил несколько раз под Георгиевский крест, и кончик ножа каждый раз царапал камни.

Залитый кровью, без коня, со страшным, почерневшим лицом Федька вернулся в поселок. Бой уже кончился. Возле плетня под охраной партизан сидели четверо пленных.

– Не надо нам пленных, – сказал Федька устало. – Не должно быть сегодня пленных.

– Раз взяли, куда их теперь денешь, – возразил Николай. – Не дури.

– Не будет им теперь от меня пощады. И за границей не скроются, – Федька дышал тяжело, кусал спекшиеся губы.

Затихла стрельба, и Грушанка погнала Игреньку в поселок.

После встречи с партизанской сотней, едва стихли в ночи топот и людские голоса, она поправила на спине коня курмушку, служившую ей седлом, и тихонько потрусила в сторону Тальникового. На хребте – отсюда днем поселок уже видно – спешилась, села на холодный камень. Поводов из руки не выпускала.

Вскоре там, внизу, глухо, как из-под шубы, закричали, ударили выстрелы.

Страшно чего-то стало Грушанке. Виделось: веселый рыжий парень летит на коне, узкая улица, а парень большой, всю улицу собой занимает от плетня до плетня, и все пули в него, в него.

Девка торопливо перекрестилась: и надумается же такое. Да и потом, мало ли она за такую войнищу мертвяков видела. И рыжих, и всяких.

Шум в поселке утих быстро. По-доброму Грушанке надо бы еще немного переждать, но на камне уже не сиделось. Себе и то не сказала бы девка, что поспешила она в поселок из-за молодого знакомого партизана.

Оставила Игреньку у ключа. Забежала на минутку домой – все в порядке дома – и в улицу. Кинулась в ограду, где в тени, окруженные народом, смирно лежали убитые. Рыжего парня среди убитых не было. Не видно его и среди тех, кто снует по двору.

Тальниковый – поселок маленький. Обойти его – раз плюнуть. Грушанка нашла Федьку на заполье, около давно заброшенной кузницы. Привалясь к трухлявой стене, он курил, и лицо его было спокойно.

Бабьим сердцем поняла Грушанка, что не надо ни о чем сейчас расспрашивать парня и уходить от него не надо. Села рядом. Молчала. Мяла в зубах соломинку.

Долго так сидели. Потом Федька обнял девку за плечи, притянул к себе. Стал целовать. Но жесткие губы у парня. Не целует, а кусает. Колет щетиной усов и подбородка.

В стоге сена сидел, прислушивался к людским голосам в улице посельщик Лучки Губина, Петр Пинигин. Поджидал темноты. Сидел тихо. Даже сердцу не давал громко стучать. Найдут – не пощадят. И, странное дело, шибко доволен Петр, что выцелил он Лучку, а не кого другого. А потом почти всех порубили, повязали партизаны, а он, Петр, на свободе и сегодня ночью уйдет за реку.