Даль Орлов - Место явки - стальная комната Страница 24

Суркову осталось только преподавание во ВГИКе, где он вел семинар кинокритиков. Ему уже было под семьдесят. И тут надо же — влюбился в студентку! Причем страстно. До такой степени, что задумал разменять свою очень неплохую квартиру, чтобы жить с любимой девушкой на постоянной основе. Для его жены — Олимпиады Трофимовны, бывшей актрисы, оставшейся и без дочери, и теперь теряющей мужа, с которым прожила всю жизнь, настали черные дни.

Однажды она пошла в магазин, а он, закрывшись в кухне, открыл все газовые конфорки. Такая существует версия…

Так закончилась эта бурная жизнь, в которой воплотилось время со многими его гримасами, происками и поисками.

Шутники злословили: он думал, что Олимпиада пошла за хлебом, а она встала за колбасой. Намекали на то, что Сурков хотел только попугать, но не рассчитал.

Я узнал о случившемся с большим опозданием, нас с Аленой не было в Москве. Теперь я имел право, даже был обязан, вскрыть конверт.

Помню, что в завещании было три пункта. В первом он просил себя сжечь и не делать похороны пышными. Во втором содержалась просьба собрать его опубликованные и неопубликованные статьи и их издать. Выполнить эту волю он завещал Армену Медведеву. Третьим пунктом дочери Ольге передавались все его рукописи и библиотека.

Что с этим было делать? Этой воле к тому моменту было пятнадцать лет! Все это время я ждал, что Евгений Данилович заберет у меня свой конверт. Он ни разу даже не заикнулся.

Позвонил Олимпиаде Трофимовне.

— И что там? — спросила она вяло. Я зачитал.

— Слышали это много раз.

— Но я все-таки вам пошлю.

Запечатал конверт в конверт и послал по почте по старому адресу — квартиру-то разменять не успели.

Печальным концом Евгения Суркова впечатлился в те дни престарелый драматург Александр Штейн и быстро написал соответствующую пьесу. Пьеса никого не заинтересовала. То ли потому, что «желтое» еще не вошло в моду, то ли потому, что подобные жизненные типы слишком выразительны, чтобы безропотно укладываться в торопливые писания. Они ждут пера, достойного их масштаба.

…А тогда, давным-давно, я так и не позвонил Ломунову, как советовал Сурков. Не решился, побоялся: а вдруг не понравится! Это был бы приговор, который обжалованию практически не подлежал. В тех своих страхах я однажды признался Ломунову, но к тому времени уже прошло несколько лет, мы уже славно поработали с ним и над фильмом «Лев Толстой — наш современник», и над пьесой «Наташа Ростова».

— Напрасно не позвонили, — сказал он просто. — Мне ваша пьеса очень понравилась.

Выше было сказано, что министерство направило пьесу в цензуру. Мне не казалось это страшным — я же опирался в основном на легальные источники, на то, что можно было получить даже в библиотеках. Одного этого объема материала вполне было достаточно, чтобы осуществить собственную драматургическую концепцию толстовской ситуации в восьмом-десятом годах.

Но как же сильно я ошибся!

Главлит, а иначе говоря, цензуру, в моей пьесе устроило все, но, правда, кроме одного: «Ясная Поляна» тогда сможет продолжить свою публичную жизнь, когда из нее будет исключен персонаж Александра Львовна, младшая дочь Толстого!

Восклицательный знак поставлен не случайно.

Один из смысловых и сюжетных центров пьесы — страсти вокруг толстовского завещания. Свои сочинения Лев Николаевич поначалу завещал «во всеобщую собственность», то есть отдавал народу. Так и было написано в первом варианте документа. Но тогдашние юристы объяснили, что по российскому законодательству это сделать невозможно. Полагалось, как уточняет в своих мемуарах Александра Львовна, «оставить права на чье-нибудь имя с тем, чтобы это доверенное лицо исполнило волю отца». Так вот, этим «доверенным лицом» писатель назначил именно свою младшую дочь Александру. И ее потребовали убрать!

Мне то было ясно, что даже если, корежа оригинал, умолчать о юридических тонкостях, то все равно удаление столь важного персонажа повлечет за собой существенные изменения в тексте, заставит поменять целый ряд сюжетных положений.

В чем же провинилась почти девяностолетняя к тому времени старуха, младшая дочь Толстого, перед советским государством, перед его бдительной цензурой?

Незадолго до Второй мировой войны она при поддержке группы русских эмигрантов, среди которых был и Сергей Рахманинов, организовала и возглавила «Комитет помощи всем русским, нуждающимся в ней». В историю эта благотворительная организация вошла под кратким названием — «Толстовский фонд». Советская пропаганда выливала на этот фонд ушаты помоев: и с ЦРУ он связан, и шпионов поддерживает, и диссидентов подкармливает, и вообще собрал под свою крышу сплошь изменников Родины. Вот и запретили в порядке пропагандистского отмщения даже упоминать имя Александры Львовны в России — и в печати, и, как выяснилось, в пьесах тоже.

Вникая в яснополянскую ситуацию, мне, чем дальше, тем больше, начинало казаться, что иным молодым членам семьи не помешало бы добрее быть к своим немолодым родителям, больше следовать примеру Татьяны, чем Александры. Последней отец даже тайно передал записочку: «Ради Бога, никто не упрекайте мама и будьте с ней добры и кротки». Но не очень прислушивались там к слову простого сострадания, не смогли быть кроткими, слишком увлеклись «идеями».

Так что, прямо скажем, в первом варианте пьесы, попавшем в цензуру, Александра Львовна отнюдь не выглядела ангелом. В согласии со своей прямолинейной правдой, молодая, сильная, решительная, она действовала так, как действовала. Вряд ли ее можно было принять за положительного героя драмы. Но в главлите в тонкости не вникали: коли велено не упоминать вообще, то и не надо упоминать — убрать для ясности.

Надо было принимать решение: или упереться и, значит, поставить крест на всем проекте, или все-таки отказаться от персонажа «дочь Александра». И порадоваться, что хотя бы не потребовали убрать Льва Толстого.

Согласиться на экзекуцию — исключить из пьесы персонаж, конечно, было очевидным конформизмом. Простительным или не очень? Думаю, все-таки первое. Та же Александра Львовна, издавшая вместе с Чертковым три тома неопубликованных произведений отца («Посмертныя художественныя произведенiя Льва Николаевича Толстого». Под редакцiей В. Черткова. Изданiе Александры Львовны Толстой. — Во студенчестве я купил эти три книжки за 3 рубля), даже она в комментарии к «Отцу Сергию» сообщила: «Те места в тексте, которые выпущены по цензурным соображениям, везде заменены точками». Пошла, значит, на соглашение…

Сыграть в принципиальность и тем самым отказаться от пьесы было бы равно самоубийству. Такой путь пройден! Вот уже и положительный отзыв пришел из Института мировой литературы. Старший научный сотрудник, кандидат филологических наук Л. Громова-Опульская, сделав, конечно, непременные в таких случаях незначительные замечания, написала:

«В пьесе Даля Орлова видна основательная эрудиция, в диалогах и сценах умело использованы многочисленные источники: незаконченная автобиографическая драма Л.Толстого «И свет во тьме светит», письма, дневники, мемуары, документы, относящиеся к уходу Толстого из Ясной Поляны. Этот разнообразный фактический материал автор сумел художественно переосмыслить, придав ему цельность, драматургическую законченность… Несмотря на то, что можно понять стремление драматурга оживить действие, придать ему зрелищность (это, как известно, обязательное требование театрального жанра), думается, что улучшение пьесы по линии выделения в ней черт, показывающих величие Толстого, пошло бы произведению на пользу… Предпосылки для создания именно такого образа писателя в тексте пьесы имеются… Подводя итог, могу сказать, что пьеса о последних годах жизни Толстого, написанная Д. Орловым, несомненно, представляет интерес для современного зрителя».

Собственно, другого выхода я не видел — надо продолжать.

Надо было придумать, как, убрав столь важный персонаж, не нарушить целостность пьесы, сохранить ее глубинный смысл. Это не механическая работа — вычеркивай, где Александра Львовна, и дело с концом. Ведь все уже сцеплено, взаимосвязяно, внутренне обусловлено и взаимозависимо. Тронешь одно — отзовется в другом. Надежда была на достаточно подробное знание деталей яснополянской ситуации, роли в ней каждого, кто оказывался или мог теперь оказаться персонажем пьесы, ну и, конечно, общая сугубо драматургическая изворотливость, если не называть последнее умением или даже мастерством.

Вместо персонажа «дочь» я ввел персонаж «переписчица». Эта переписчица не с потолка была взята — в доме Толстого действительно работала переписчица Феокритова — особа, полностью созвучная Александре Львовне по реакциям на окружающее, по симпатиям и антипатиям, по готовности совершать те поступки, которые были бы любезны именно младшей дочери Толстого. Многие действия и реплики, без которых сюжет просто бы не мог состояться, лишенный Александры Львовны, я передал ей.