Nataly - Михаил Абрамович Мильштейн Страница 25

Я с сожалением разобрал пистолет на детали, вместе с патро­нами завернул его в газету, и со свертком под мышкой мы отпра­вились вдвоем с братом на улицу в надежде найти укромное ме­сто. Мы долго бродили, пока не вышли через Бородинский мост к Москве-реке (прямо напротив Киевского вокзала, там был спуск к воде). Переглянувшись, не сговариваясь, мы пришли к одной и той же мысли, что это самое безопасное место. Подойдя прямо к реке, я разделил сверток на две части: одну отдал брату, другую взял себе. И мы по незримому сигналу одновременно бросили свертки с остатками пистолета в реку.

Как только раздался всплеск воды, поглотившей все, что ос­талось от моего «Вальтера», неожиданно за нашими спинами раз­дался резкий голос:

- Граждане! Вы что же тут делаете?.. Бросаете всякий мусор в Москву-реку!

Мы испуганно оглянулись: перед нами стоял милиционер. Как он здесь очутился, когда он успел подойти так близко к нам , понять было невозможно. Мы оба несколько секунд что-то бес­связно бормотали, пока один из нас не выдавил: «Вот, знаете ли, мы поспорили, кто забросит камень подальше в реку».

Милиционер долго нам выговаривал и предупреждал, чтобы больше «подобных безобразий» не повторялось. Мы возвраща­лись молча, каждый погруженный в свои мысли. Придя домой, мы никому об этой истории не рассказали. Слишком все выгля­дело унизительно и глупо.

У брата к тому же были свои неприят­ности, в той или иной мере связанные с «делом врачей».

Когда началась эта гнусная антисемитская кампания, к нему зачастили важные комиссии, в том числе из горкома и обкома партии. И вот одна из комиссий обнаружила в запаснике музея огромную медную вазу на ножке, нечто вроде шахского умы­вальника. Эта ваза, без сомнения, представляла большую исто­рическую ценность. Один из членов комиссии высказал предположение, что данное произведение искусства когда-то было ин­крустировано золотом, и это золото, очевидно, было снято ка­ким-то вредителем, разумеется, «врагом народа». Учитывая тот факт, что директор принадлежал к лицам еврейской националь­ности, члены комиссии пришли к единодушному мнению, что золото с вазы без всяких сомнений было передано международ­ной сионистской организации под названием «Джойнт». Конеч­но, во внимание не принимался тот факт, что директор - коммунист, в годы войны добровольно пошедший на фронт и ранен­ный в боях за Родину.

Сейчас это звучит нелепо и смешно. Тогда же подобные голо­словные обвинения вполне могли стоить жизни. Что это за таин­ственная сионистская организация « Джойнт» я, как и брат, по­нятия не имел. Несмотря на явную нелепость предъявленных об­винений, брат до окончания полного расследования был снят с поста директора музея и исключен из партии. Над ним реально нависла угроза ареста. Он обратился с жалобой в вышестоящие инстанции, аргументированно доказывая свою невиновность, но это обращение, разумеется, никакого действия не возымело.

Тогда он написал личное письмо академику Анне Михайлов­не Панкратовой, поскольку она его хорошо знала по Институту Красной профессуры. А. М. Панкратова была известна в акаде­мических и общественных кругах как крупный историк. Надо отдать ей должное (я относил к ней на квартиру письмо брата), она всячески старалась помочь своему коллеге, считала всю при­ключившуюся с ним историю нелепой и дикой. Анна Михайлов­на нашла время лично обратиться с ходатайством о брате во мно­гие инстанции, но дело не сдвигалось с мертвой точки.

И вот однажды брат, гуляя по Ленинграду, недалеко от своей прежней работы случайно встретил бывшего научного сотрудни­ка музея (кажется, это был потомок графа Ольденбургского). Этот сотрудник много лет (еще до Октябрьской революции) про­работал в музее.

- Что с вами? - спросил он, обратив внимание на печальный вид брата. - Вы больны?

Брат подробно рассказал ему историю с вазой.

-Ба! Да ведь это же я привез вазу из Ирана. Я могу легко до­казать, что на ней не было ни грамма золота.

- Но как? - с замиранием сердца воскликнул брат.

- Да я же знаю, где находится подробное описание этой вазы.

Они быстро пошли в музей: один - уверенно, другой - с сом­нением и зародившейся надеждой. Действительно, нашлась под­робная инвентарная запись, подтверждающая, что ваза сделана из меди, и никакого золота на ней и в помине не было. Брата вос­становили в партии, но на всякий случай, «для профилактики», объявили строгий выговор (за небрежное хранение дорогих экс­понатов). На прежнюю работу он, конечно, претендовать уже не мог, поэтому устроился старшим научным сотрудником в Пуб­личную библиотеку имени В. И. Ленина.

В апреле 1953 года бесславно закончилась история с врачами, хотя ее отголоски еще долго витали в воздухе. Слежка за мной прекратилась, словно ее и не было. Б.С. с тех пор больше мне не звонил ни разу, ну а я ему, разумеется, тоже. Где он и что с ним стало - не знаю, да и знать не хочу. Мне известно только, что до­кторскую диссертацию он не завершил, по-видимому, помешала смерть Сталина. Так историческая наука лишилась еще одного основополагающего труда, посвященного выдающейся роли Ио­сифа Виссарионовича Сталина в Октябрьской революции.

Я по-прежнему работал в академии. Прошло более пяти лет с того дня, как я стал старшим преподавателем. Работать в акаде­мии было интересно, почетно, и, судя по всему, отношение ко мне было самое благожелательное, но я все чаще задумывался о своей дальнейшей судьбе. И тут произошло одно событие, кото­рое разом решило мою участь. С должности начальника кафедры ушел генерал Деревянко, и командование академии занялось по­иском кандидата на освободившуюся должность. Подключилось и ГРУ, заинтересованное в том, чтобы кафедру возглавил знако­мый управлению работник.

Эту должность по штатному расписанию мог занимать только генерал. В нашей академии почти все начальники кафедр имели высокие воинские звания. Главный маршал бронетанковых войск Ротмистров, генерал-полковники Хлебников, Цирлин, Никитин, несколько генерал-лейтенантов.

Время шло, но ни одна из кандидатур по тем или иным при­чинам не удовлетворяла требованиям командования академии. Главная причина, наверное, была в том, что намечаемые на должность кандидаты не оканчивали Академию Генерального штаба, что являлось необходимым условием для занятия этой должности.

Продолжение данной истории я пишу со слов непосредст­венных участников процесса поиска приемлемой кандидатуры. Генерал армии Курасов на одном из совещаний ведущих на­чальников кафедр рассказал о трудностях с подбором кандида­та на должность начальника кафедры вооруженных сил иностранных государств и перечислил тех, кого рекомендует ГРУ. Оказывается, многие из присутствующих знали этих лю­дей и были против их выдвижения на должность. Тогда поднял­ся маршал П.А. Ротмистров и, обращаясь к Курасову, сказал: «Зачем мы ищем кого-то на стороне, когда у нас есть свой кан­дидат». И назвал мою фамилию. Другие участники заседания поддержали Павла Алексеевича Ротмистрова. В свою очередь Владимир Васильевич Курасов согласился. Было принято ре­шение написать представление министру обороны, чтобы избе­жать возможной негативной реакции Главного разведыватель­ного управления.

Я так подробно пишу об этом только потому, что по тем вре­менам это была весьма неординарная и смелая акция. Началось разоблачение культа личности, но туман от «дела врачей» еще не полностью рассеялся. И вот в этих условиях выдвигать меня, полковника, да еще с такой «кричащей» фамилией, не говоря уже о национальности, на должность начальника кафедры в Ака­демии Генерального штаба, было весьма необычным и по-своему знаменательным явлением. Когда собрали весь профессорско-преподавательский состав академии, и сам начальник академии зачитал с трибуны приказ о моем утверждении, многие присутст­вующие не могли воздержаться от восклицаний, и в течение не­которого времени в зале стоял гул.

Возможно, в моем назначении определенную роль сыграл Маршал Советского Союза Г. К. Жуков, который в то время был заместителем министра обороны и знал меня лично по Западно­му фронту. Но это лишь предположение.

Так или иначе, но в декабре 1953 года я был назначен началь­ником кафедры, которая стала называться по-новому: кафедрой разведки и вооруженных сил иностранных государств, и прора­ботал на этой должности до 1972 года, до увольнения из Воору­женных Сил по возрасту, то есть почти двадцать лет. Пожалуй, аналогичных случаев в истории академии было не так уж много. И не потому, что я крепко держался за свою должность или отказывался от предложений перейти на другую работу. Нет, от меня ничего не зависело. Просто так сложилась моя судьба, и я ни о чем не жалею. Сколько интересных, необычных военачаль­ников я встретил за эти годы, сколько работ было написано и из­дано мною за время работы в академии! Рассказать обо всем этом невозможно.