Gradinarov - Synovya Страница 26

– Впитал от жизни. Пётр Михайлович после гибели наших родителей преподал Сашке двухлетний урок жестокости. Во-первых, половину имущества отца, даже большую часть денег дядя взял себе и начал выбивать из Сашки чувство хозяина и стремление к самостоятельности в домашней сиротской жизни. Он бил Сашку, унижал, заставлял выполнять батрацкую работу А брат мой, не по годам был силён, двумя пальцами гнул пятаки, поначалу терпел, думал, дядя Петя угомонится. А у того аппетит к истязаниям рос и рос. И однажды Сашка дал сдачи. Схватил шашку и смаху разрубил стул, которым защитился дядя. Сашка уже тогда подозревал, что в гибели отца виновен родной дядя. Он завладел печатью отца, банковскими счетами. Купил дом в Енисейске и пассажирско-буксирный пароход. Через два года мы с Сашкой переехали в выселки Мало-Дудинское к своему опекуну Степану Петровичу Юрлову. Всё и ожесточило Сашку. Он в итоге доказал, кто был убийцами наших родителей. Бывшего батрака Акима вынудил повеситься, а дяде Петру перед смертью сказал, что он главный убийца своего брата. Что он – Каин!

Фёдор Богданович слушал и качал головой:

– Да у вас драма похлеще Шекспира. Сколько смертей из-за этого пресловутого богатства, сколько сломлено людских судеб из-за золотого тельца! А я думал, купеческая династия Сотниковых к концу прошлого века станет капиталистами, откроет на Таймыре медные рудники и шахты и будет служить на благо России. Чувствую, ваша жадность поглотила большие цели, какие ставил перед собой Киприян Михайлович. А жестокость, движимая жадностью, развалила род Сотниковых. Не ожидал я такой грустной и страшной вести. А какие надежды возлагал отец на своих потомков, имея в виду прежде всего вас, сыновей! Ну что ж! – хлопнул он себя ладонями по бёдрам. – Такова судьба России. У нас никогда не любили богатых. Да, вероятно, и не полюбят. Потому что страсть к наживе у нас сильнее любовной. Богатым завидуют и радуются, если их богатство горит синим пламенем.

– Не оправдали мы надежд отца и матери. Может, сиротство помешало. Может, не научил никто гибкости. Да и торг мы вели по старинке! В низовье купцов развелось тьма-тьмущая! Мы стали теряться в этой торговой круговерти. Думаю, сметут нас более молодые и напористые силы с новыми идеями и большим капиталом.

– Да и вы молодые! Вам ещё лет по двадцать-тридцать служить выбранному делу. Надо искать новое в торге. А спасать инородцев должно государство. Надо выводить их из первобытно-общинного неустройства за счет государственных субсидий. И не бояться, что, нарушив их бытовой уклад, приведём к гибели. Надо глубже изучать историю. Все народы когда-то кочевали, но затем осели, без сожалений расстались с кочеваньем и стали жить в городах и сёлах, улучшая бытовой уклад, ища наиболее рациональные способы выживания и взаимодействия друг с другом. Пора нам отбросить нерациональное, отжившее, давно не оправдывающее себя и тормозящее движение инородцев к прогрессу. Надо учить их грамоте, постепенно выводить из кочеванья на оседлость и создать условия для созидающей жизни на каждом станке.

– А согласятся ли они на оседлость?

– Не все, но согласятся! Только надо, чтобы на каждом станке оседлый инородец мог заработать на кусок хлеба. Чтобы их общины могли обеспечивать своих членов дарами природы за счёт артельного отстрела дикого оленя, промысла рыбы, охоты на зверя. Но для того нужны и российские, и местные законы об инородцах. А вот правительство за три века, кроме хлебозапасных магазинов, ничего для них не создало. Всё на самовыживании. Нужны не бумажные, а действующие законы. Но не такие, по каким вас выдворили с низовья. Я, если откровенно говорить, хоть и академик, но до сих пор так и не понял: преступления ли породили законы, или законы породили преступления? И когда в каком-нибудь житейском деле мне приходилось быть судьёй, то я в здравом уме, как король Лир, думал о собственном помешательстве: стоило только вникнуть в историю преступлений закона. И видишь: «Виноватых нет»! Правовые учреждения, законы – это только обуздывает зло, а добро создать не может. Земля наша напоминает исправительный дом. Условия в нашей России неудобны для общего благоденствия. Человек тут легко обозливается и легко падает. А для сдерживания злых и падших людей и существует вероучение о благодати, которая в церковном единении восполняет и регулирует вселенскую правду. Говорю это как атеист, как академик, кое-что знающий о секретах мироздания.

– Я считаю, нравственный закон выше юридических. А нравственная правда равносильна Божьей правде, чище которой пока в мире ничего не придумано, – произнёс задумчиво Иннокентий Киприянович.

– Но я ведь говорил, Горемыкин не чтит нравственные законы. Он блюститель и исполнитель юридических норм и ему плевать, что несовершенный закон положил между молотом и наковальней ни в чём не повинного человека. От человека, избитого молотом закона, не дождёшься, что он подаст голос в свою защиту и обвинит молот в несовершенстве.

На следующий день академик с Иннокентием Киприяновичем были у начальника канцелярии министра внутренних дел России. Тот записал в книгу регистрации, подобрал в земском отделе все прошения Сотникова, вник сам в их содержание, подготовил для ознакомления Горемыкину. И назначил день и время аудиенции с министром.

– Ровно через неделю, в семнадцать ноль-ноль, я жду вас в канцелярии! – сказал начальник и указал на дверь, давая понять, что встреча закончена.

Снова их домой вёз тот же разговорчивый кучер.

– Ты, братец, коль на язык бойкий, повози моего гостя по городу, покажи Санкт-Петербург. Он здесь впервые.

– Добро! – засмеялся кучер. – Предлагаю завтра в десять утра. Устроит?

Иннокентий Киприянович согласно кивнул.

– В десять у парадного! – повторил весёлый ямщик.

*

Иннокентий Киприянович уезжал огорченным из российской столицы. Министр внутренних дел России Иван Логгинович Горемыкин лишь посочувствовал ходатаю, посокрушался произволом судебных органов на местах, рассматривающих «сырые дела» без проведения тщательного дознания и следствия, допускающих много ошибок и нарушений уголовного и процессуального кодексов.

– Мужайтесь, молодой человек! А что касается имущества, приказчик имеет права реализовать его по вашему усмотрению! Скажите вашим оппонентам: смотрителю и помощнику туруханского пристава, что Горемыкин разрешил устно продажу вашего движимого и недвижимого имущества. Не послушают, телеграфируйте мне. Я их быстро поставлю на место! – посоветовал седовласый блюститель общественного порядка в России.

– Дак где же в России правда, Иван Логгинович? – спросил удрученный таким ответом Сотников. – Её нет в губерниях, нет в столице! Укажите мне место, где живут правдой?

Иван Логгинович заулыбался и участливо сказал:

– Праведник лишь на небеси! – поднял он указательный палец вверх. – А мы с вами на земли. И дорогу к правде все ищут. Но до сих пор, к сожалению, так и не отыскали. Наверное, нет её на земле.

Купец сел в поезд и вспомнил слова Анны Михайловны, что этот визит в Санкт-Петербург ничего ему ни сулит. Её предчувствие оправдалось. Иннокентий Киприянович настроился на возвращение в Красноярск и продолжение ссылки. Он понимал, что не будет сидеть сложа руки, а будет писать и писать прошения, пока не закончится запрет на въезд в Туруханский край.

В январе 1903 года Иннокентий Киприянович направил ещё одно прошение на имя нового министра внутренних дел Вячеслава Константиновича Плеве с приложением к нему двух текстов общественных одобрений, подписанных ста тремя жителями станков и кочующими инородцами, а также тремя местными священниками: отцом Ермилом Карповым, отцом Александром Перепёлкиным и отцом Павлом Поповым. В одобрении говорилось, что «Иннокентий Киприянович вёл торговлю с инородцами по умеренным ценам, относился к ним вежливо и человеколюбиво. Давал товары в долг и терпеливо ждал возврата долгов. Среди остальных купцов выделялся мягким, покладистым и трезвым характером. В его образе жизни не замечалось ничего предосудительного. Своей благосклонностью, стремлением понять инородца и войти в его бедственное положение он снискал к себе уважение и особое доверие у населения».

Но его благонадёжность и нравственное превосходство перед другими не получило удовлетворения, в частности, у чиновников земского отдела и у министра внутренних дел Плеве. Они остались незамеченными. После рассмотрения его ходатайства он просил в письме вернуть ему общественное одобрение. «/Может быть, мне в жизни придётся поступить на службу, и эти общественные удостоверения будут вместо рекомендации. Правительство меня разорило и очернило из-за клеветы злых людей. Нигде не мог я найти правды и истинного закона и сейчас обижен и разорён правительством»./