Юрий Софиев - Вечный юноша Страница 26

У меня с горлом и верхними дыхательными путями творится что-то невообразимое. Потерял голос. Страшно кашляю. По утрам задыхаюсь от мокроты.

Спал на раскладушке на воздухе, во дворе базы. Интересное знакомство с Гошей — студентом 4-го курса — будущим энтомологом.

Чудесный юноша. Со всеми данными будущего ученого. У П.И. Мариковского, видимо, хорошее чутье в выборе учеников.

На базе же, кроме Глюм, два аспиранта В.Л. Шевченко — казахи. По сравнению с Гошей — чепуха. Тоже энтомологи, но Фабров (?) из них не получится. Но в ученые вылезут, диссертацию защитят. Карьера не плоха, по этой дороге можно выйти в люди и не к плохому материальному благополучию. Тем более, что для «нац. кадров» все еще делается «скидка» (на что?), снисхождение.

Один из них, Жанат — работает, но с очень тщательной дозировкой. Второго я совсем не знаю. На моих глазах он ни черта не делал. Но очень самоуверенный и трогательно примитивен.

Глюм жалуется:

— Сволочи, «колбиты проклятые» (сама она казашка!), хотя бы убрали за собой.

Я как-то сказал им:

— Ребята, вы бы хотя бы вымыли полы у себя. Грязь разводите.

А они:

— Ну, мы мужчины и нам не пристало заниматься такими делами.

И ей дали понять, кроме того, что они аспиранты («подумаешь, сволочи, великие ученые», — шумит Глюм!), а Глюм лаборантка и женщина, а следовательно, это ее прямая обязанность — убирать за ними. А у Глюм давление 125–220! Это когда она себя более-менее «хорошо» чувствует! Она проводит очень интересную и большую работу для Шевченко по сбору слепней, выводу личинок и т. д.

Я приехал и рассказал о всем Виктору Васильевичу:

— Ах, подлецы, «белоподкладочники»! Поеду в субботу и разгоню их!

И действительно, Шевченко в субботу уехал на базу.

Мне Шевченко очень симпатичен. Хороший ученый, по-настоящему культурен. Эрудит. Но медлителен, как украинский вол, и типичный «кабинетный ученый» — выбраться в поле для него труднейшая проблема.

Глюм подозревает, что В.В. не отпускает от себя жена, и тайно ревнует к Глюм.

А Глюмочка действительно прелестная женщина.

7. 1 июля

(По поводу письма Раисы Миллер из Парижа — Н.Ч.).

Большая она чудачка: «Приезжай навестить нас…»

Быть может, и у нас настанут нормальные времена, когда человеку, захотевшему поехать в Париж, Нью-Йорк, в Конго, в Канаду, в индию и т. д., достаточно будет пойти в аэропорт, получить билет, сесть в самолет и отправиться в путешествие, но помимо этого милая Рая совершенно не отдает себе отчета, что расстояние от Алма-Аты до Парижа приблизительно равно расстояниям Париж-Индия, Париж-Нью-Йорк, Париж-Конго и т. д. Вот и поезжай «погостить на недельку».

Дорогая Рая!

…Сегодня получил, к большой моей радости, твое письмо. Только что приехал с Или. Отдыхал неделю. Рыбачил, на машине ездил по окрестностям. Остановил работу, потому что разболелись глаза от лупы и микроскопа, а кроме того, очень скверно обстоит дело с горлом и верхними дыхательными путями (…).

Приехал, а сад за этот короткий срок обратился в джунгли. В этом году было много чудесной клубники, сейчас кусты малины усыпаны душистыми сладкими ягодами. Покупал вслепую — а оказался хороший сорт. Теперь она разрастается, пуская все новые побеги. Созрели вишни. Отцвели пионы перед окном все пестрит от розовых, фиолетовых и синих васильков, белеет ромашка, вот-вот расцветут золотые шары и флоксы, а позднее георгины. Это моя радость — вот почему не соблазняюсь я никакими городскими удобствами и не хочу менять квартиры.

Очень хорошо пошли 4 куста винограда, но ухаживать за садом и, в особенности, поливать — трудно.

Теперь я опять один. Святое семейство выехало под отчий кров жены, т. к. я решительно заявил, что детский крик в моей квартире ни в коей мере меня не устраивает.

У нас большая радость. Удалось (это уж хлопоты Ник. Ник.) в алмаатинском альманахе «Простор» напечатать несколько стихотворений Ирины с ее портретом и небольшим предисловием Анны Ахматовой (очень для Ирины лестным).

В этой же книге проза-воспоминания Кобякова. Несет несусветную чушь о Бунине. Он недавно неожиданно обнаружился в Барнауле. В ближайшие дни приедет погостить ко мне. Я Митю люблю, не смотря на все его странности. Ведь уже 36 лет, как мы друг друга знаем. Он всегда был в нашей компании. Вернее я его связывал с моей компанией — с Мамченкой, Еленой и т. д., хотя они все его очень не любили, попрекали меня этой дружбой, но я с Митей был связан многолетней дружбой, хотя мы люди очень разные, по разному мыслящие, а Кобяков развил необычайную энергию на литературном фронте и уже настрочил четыре книги, правда, еще не появившиеся в свет, но, судя по его словам, принятые издательством.

Пишет в газетах и журналах.

Но прежде он работал инженером-практиком, так как у него нет и не было никакого диплома. Теперь всецело перешел на литературный заработок. И, удивительное дело! — существует!

Вот этого я не сумел бы сделать.

А сейчас времени для литературной работы у меня совершенно нет. Все свое время и силы отдаю ненавистным тебе «паразитам». Много у меня хлопот и по руководству моей «оформительской группой».

Ты пишешь, что я очень «изменился», променяв поэзию на «паразитов».

Но, во-первых, я поэзию ни на что не променял и по-прежнему ей служу, хотя пишу очень мало. Может быть, потому, что живу вне литературной среды. Вернее, совсем почти не пишу. На это есть, правда, и другие причины. Во всяком случае, при моем характере и при моей весьма скромной, в этой области, продуктивности — одной поэзией прожить бы я не смог. А, во-вторых, я ведь всю жизнь был по натуре натуралистом и науки, связанные с изучением природы, были всегда милы моему сердцу.

Не моя вина, что я в жизни не мог посвятить им себя. И я, конечно, счастлив, что под конец жизни могу отдать свой труд и сделать кой-какой вклад в этой области. И нужно сознаться, что мой труд и вклад весьма неплохо оценен специалистами. Слишком много было в моей жизни дилетантства. Хотя это не совсем точно — четверть века я был хорошим профессиональным рабочим, потому что всегда — это черта моего характера — что бы я не делал, мне хотелось сделать как можно лучше.

Но рисовал, как дилетант. И хотя довольно прочно вошел в зарубежную русскую поэзию, но фактически не был профессиональным литератором, может быть, был им только в период «Советского Патриота». И вот, теперь, я стал хорошим специалистом, профессиональным научным иллюстратором, художником-микроскопистом. Неужели, по-твоему, было лучше, когда я все силы отдавал бессмысленному, тяжелому физическому труду ради скромного куска хлеба, труду, который к тому же оставлял слишком мало времени (сил-то хватало) для литературной работы.

Кстати, приходит забавная мысль:

Можно ли назвать профессиональными литераторами «поручика» Лермонтова, чиновников Грибоедова и Гончарова, дипломата Тютчева, вице-губернатора Салтыкова, инженера Гарина, педагогов Фед. Сологуба и Иннокентия Анненского? Имена, пришедшие в голову.

Что касается Кобякова — уподобиться ему я, конечно, не могу. Прежде всего в силу своего характера. Митя «печет» свою продукцию, исходя из установки — «ходко и хлестко». И преуспевает.

Для меня искусство должно быть прежде всего предельно искренним и правдивым. Всегда в какой-то мере это «исповедь автора» и, прежде всего, перед самим собой.

И если он берется за это дело с сознанием полной ответственности за каждую мысль, тогда не предаст он ни жизненной, ни художественной правды.

И, если у него не хватит таланта, чтобы создать подлинное художественное произведение, все же из-под его пера выйдет подлинно-ценный человеческий документ».

***

Читаю в «Новостях» воспоминания А. Вертинского. Весьма они мне не по душе.

Конечно, объективно писать об эмиграции, видимо, еще не настало время. Но эмиграция Вертинского — кабацкая. А по Вертинскому все зарубежье будто бы состояло из сутенеров и «dam seur mondin», которые тоже были на содержании у женщин, сенаторов-поваров, генералов-швейцаров, и ресторанных лакеев.

К счастью, я с этой «эмиграцией» почти не сталкивался, так как моя жизнь не протекала по ресторанам, для этого у меня, прежде всего, не было средств и ни малейшего желания.

Моя жизнь была трудовой, она меня связала с французским рабочим классом и это на многое открыло мне глаза, а параллельно интеллектуальная жизнь протекала в среде русской (до революции бывшей радикальной) интеллигенции в среде академической и литературной.

А с любыми, профессионально существовавшими на «эксплуатации собственных половых органов», я не встречался никогда. Их «ареал» ограничивался «биологом» Набоковым.

Ох, эти мемуаристы! До чего они вольно обращаются с истиной!