Поздняя осень в Венеции - Райнер Мария Рильке Страница 26

И стройный человек в одежде синей

шел молча первым и смотрел вперед.

Ел, не жуя, дорогу шаг его.

Тяжелой ношей из каскада складок

свисали крепко стиснутые руки,

почти совсем забыв о легкой лире,

которая врастала в левый локоть,

как роза в сук оливковый врастает.

Раздваивались чувства на ходу:

взор, словно пес, бежал вперед стремглав,

бежал и возвращался, чтобы снова

бежать и ждать на ближнем повороте, —

а слух, как запах, мешкал позади.

Порой казалось, достигает слух

тех двух других, которые, должно быть,

не отстают при этом восхожденьи.

И снова только звук его шагов,

и снова только ветер за спиною.

Они идут, он громко говорил,

чтобы услышать вновь, как стихнет голос.

И все-таки идут они, те двое,

хотя и медленно. Когда бы мог

он обернуться (если б, обернувшись,

он своего деянья не разрушил,

едва-едва свершенного) — увидеть

он мог бы их, идущих тихо следом.

Вот он идет, бог странствий и вестей,

торчит колпак над светлыми глазами,

мелькает посох тонкий перед ним,

бьют крылья по суставам быстрых ног,

ее ведет он левою рукою.

Ее, ту, так любимую, что лира

всех плакальщиц на свете превзошла,

вселенную создав над нею плачем —

вселенную с полями и ручьями,

с дорогами, лесами, со зверьем;

всходило солнце в жалобной вселенной,

такое же, как наше, но в слезах,

светилось там и жалобное небо,

немое небо в звездах искаженных…

ее, ту, так любимую…

Шла рядом с богом между тем она,

хоть и мешал ей слишком длинный саван,

шла неуверенно, неторопливо.

Она в себе замкнулась, как на сносях,

не думая о том, кто впереди,

и о пути, который в жизнь ведет.

Своею переполнена кончиной,

она в себе замкнулась.

Как плод созревший — сладостью и мраком,

она была полна своею смертью,

своею непонятной, новой смертью.

Вторичным девством запечатлена,

она прикосновений избегала.

Закрылся пол ее. Так на закате

дневные закрываются цветы.

От близости чужой отвыкли руки

настолько, что прикосновенье бога

в неуловимой легкости своей

болезненным казалось ей и дерзким.

Навеки перестала быть она

красавицею белокурой песен,

благоуханным островом в постели.

Тот человек ей больше не владел.

Она была распущенной косою,

дождем, который выпила земля,

она была растраченным запасом.

Успела стать она подземным корнем.

И потому, когда внезапно бог

остановил ее движеньем резким

и горько произнес: «Он обернулся», —

она спросила удивленно: «Кто?»

Там, где во тьме маячил светлый выход,

стоял недвижно кто-то, чье лицо

нельзя узнать. Стоял он и смотрел,

как на полоску бледную дороги

вступил с печальным взглядом бог-посланец,

чтобы в молчаньи тень сопровождать,

которая лугами шла обратно,

хоть и мешал ей слишком длинный саван, —

шла неуверенно, неторопливо.

Алкеста

Негаданный был к ним заброшен вестник;

в разгаре самом свадебного пира

как будто к блюдам примешалось нечто.

Пирующие не узнали бога,

окутанного божеством, как путник,

плащом окутан в дождь, и был он с виду

подобен остальным, тот или этот

из проходящих; но какой-то гость

заметил вдруг, что юный домодержец

не возлежит, а над столом приподнят,

и весь он зеркало, в котором ужас,

присутствием неведомо зловещим

с ним неожиданно заговоривший.

И словно прояснилось в мутной смеси.

Тишь грянула, как только глухо рухнул

гам пиршественный; захлебнулась морось,

едва зашамкав, и запахло дурно:

остался смрад от сдавленного смеха.

Все поняли, кто этот статный бог,

и что за беспощадное посланье

являет он, почти сообразили.

Но то, что произнес он, превышало

любое пониманье, ибо должен

Адмет был умереть — и в тот же час.

И скорлупу немыслимого страха

пробил он, руки к богу простирая,

пытаясь неизбежное отсрочить.

На несколько хотя бы лет, пусть на год,

покуда длится юность, пусть на месяц,

на два-три дня, хоть на́ ночь, только на ночь,

на эту вот единственную ночь.

Бог непреклонен. И раздался вопль,

и смолкнуть обреченному невмочь.

Так надрывалась мать, рожая сына.

И старая шагнула к сыну мать,

и кое-как отец приплелся дряхлый;

и, дряхлые, стояли оба молча,

тогда как сын кричал, но проглотил он

свой крик и, посмотрев на них, взмолился:

старец,

отец, на что тебе глоток последний,

которым только поперхнуться можно?

Сам выплюни его! И так стара

ты, матерь,

уже родившая, чего стоишь ты?

И он вцепился в них, как будто выбрал

скот жертвенный, но тут же передумал,

их отпустил, от старых отшатнулся

и, просияв, позвал: «Креон, Креон»,

единственному имени вверяясь.

Таилось у него в чертах иное:

в безмолвном, безымянном ожиданьи

к возлюбленному, к другу молодому

свет хлынул над застольной толчеей.

Не откупиться, видно, стариками

(читалось в нем). Куда они годятся?

А ты… Кто как не ты? Ты так прекрасен.

Друг спрятался за спинами других.

Увидел тут Адмет: идет она.

«Какая маленькая», — он подумал.

Легка, печальна в свадебном наряде.

Другие улицу образовали,

и шла она, шла, шла к нему в объятья

(в раскрывшиеся жалобно объятья).

Он ждет, но говорит она не с ним,

нет, с богом говорит, который слышит,

и слышит каждый то, что богу слышно:

Никто не может быть вместо него,

а я могу. Я здесь одна готова,

я кончена. Осталось что еще

мне в этой жизни? Умереть — и только.

Пославшая тебя за ним