Алексей Ливеровский - Секрет Ярика Страница 27

Хорошо! Очень хорошо! Ход, страсть и чутье есть, а дальше знаю, что делать, — не первая такая недоработанная собака в руках, не новость. Надо задерживать на свежих набродах и обязательно «поднять голову». Тогда и стойка получится. Ведь есть же она у Ярика по болотной дичи. Все просто… Просто? Да, если бы июль на дворе, а сейчас тетерочки с матку, чернышики пером мешаются, косички закручивают. Осторожные, близко не подпускают. Как тут собаку учить?

Немало побродили мы с Яриком по лесным покосам, по закраинам болот и вырубкам, и все без толку. Сторожкая птица и неукротимый ученик. Как он вертелся и рвался даже на веревочной корде — верной помощнице натасчиков, запутывал себе лапы, валился на спину, выбиваясь и дергаясь, следил исступленными глазами за улетающими птицами. В чем дело? В чем секрет? Не первая собака в натаске, а такого не было. Что делать?

Подумал, решил ехать на Кривой остров. Он далеко от берегов, на Большом плесе, в виде буквы «П», по краям лес и луг, посередине — проточина, пересохшая в одном конце. Живет на Кривом старая холостая тетера. Поднимешь ее на одной ножке буквы «П», летит через проточину на другую, с острова не улетает. Работать можно бесконечно, только ног не жалеть, и, главное, я знал, что после двух-трех подъемов тетера словно привыкала к собаке и, укрываясь в гуще травы, подпускала собаку близко, чуть не в упор, а это мне и надо было.

Утро загорелось ясное, по-осеннему кроткое. На острове тишина, безлюдье. Тенистая прохлада под деревьями, ранний припек — на открытом. Пахнет пожухлой листвой и мятой. Три соколка, заметив нас, с писком закрутились над вершинами сосен и улетели с острова. В траве между ивовыми кустами Ярик запрыгал, завертелся. «Лечь!» Лежит, хахает открытой пастью. «Вперед!» Встал и опять крутится. «Лечь!» Тетера вылетела далеко за кустами и, поблескивая белым подбоем гнутых крыльев, совершила обычный перелет через проточину. Начнем сначала. «Ярик, рядом!»

Чтобы взять ветер и не спугнуть птицу, пробираюсь у самой воды. Ярик у ноги. Некошеная высокая трава, поместному называемая «береговина», смыкается с узенькой полоской камышей. Слышу там всплеск, такой знакомый и волнующий, — взлетают три кряквы. Длинные шеи, плоские головы, синие зеркальца на крыльях. Рву с плеча ружье, стреляю уже далековато. Одна утка камнем падает на середине плеса, именно камнем, ни на секунду не задерживаясь на поверхности, нырнула. И… что это?

Рыжая голова плывет, торопится, рассекая уголком воду, туда, где круги от падения птицы. Доплыл, кружится на месте, высоко подняв голову. Явно ждет, что утка вынырнет. Похоже, не первый это у него случай. Странно… Кряква пропала, давно пора вынырнуть, озеро гладкое, а ее нет и нет. Я-то знаю, что она уже давно проскользнула под защиту берега и воровато выбралась на сухое. Удивительно, что и Ярик знает. Вернулся ко мне и, не задерживаясь, внимательно обследует берег: в одну сторону от воды до кустов, вернулся, деловитым галопом проскакал мимо в другую сторону и все дальше и дальше обыскивает берег. Боже мой! Бросок за падающей уткой, а затем поиски на сухом. Так работал знаменитый Джойс Померанцева — ни один подранок не уходил, ни один!

Иду за Яриком, огибаем залив. В зеленом видна только спина. Она движется все медленнее и медленнее, совсем затихает на мгновение и вдруг — дикий прыжок, уши всплеснулись над головой. Хлопая по воде крыльями, из камышей вырывается кряква. Добиваю выстрелом. Ярик подплывает, берет «мягким прикусом» и подает добычу мне в руки. Он чрезвычайно доволен, чрезвычайно.

Великолепный утятник! Вот в чем был секрет Ярика. И как я не подумал, что у Лосского дача на Ладоге, и, значит, «опытные» охотники, что ходили с кобелем, стреляли уток, а я не догадался про это спросить. Утятник… Хорошо или плохо? Судите сами. Знаю, что многие охотятся с легавыми только на уток и этим довольны. Спорить не буду, но для меня легавая, не работающая по боровой птице, потерявшая свой главный талант и красоту — крепкую стойку, — опустившаяся собака.

Пыжик

— На шкурку смотришь? Шкурка сортная, а вот который год не сдаю, хочу на память чучело сделать. Выйдет ли только из сухой? Дорога мне эта куница. Садись, посумерничаем, я расскажу.

Есть у нас в Приильменской пойме дубовые рощи. Дубы высокие через всю лесную мелкоту прямо на Ильмень-озеро смотрят. А под ними — черемушины, рябинник, ивняк, крушина, — и все это хмелем перевито, вешней водой напоено; ветвится, кустится, человеку не пройти, хоть ползи. Подальше от берега редкое свидание — дуб с елкой встречаются. Вот тут-то и любит у нас проживать куница.

В ту осень пошел моему Пыжику третий год. Белок побил я с ним немало, трех енотов добыл, а вот куницу он понять не хотел. Следа не принимает, на сидящую не лает. Лайка кровная — отец добрый охотник, мать знаменитая куничница, а сын, выходит, не удался.

Погода была мягкая, порошки выпадали часто. Накануне того дня обошел я одну куницу большим кругом — километров десять.

Наутро выходим с Пыжиком на промысел, пороша свежая, чистая. Не долго ходили по окладу, прямо на разорванного рябчика напали и от него след куничий парной. Нюхнул Пыжик, отошел, ножку поднял, на носу нашлепка снежная, глаз пустой, — дурак дураком. А уж красавец какой — не налюбуешься: хвост бубликом, уши как шилья торчат, черная шерсть лоснится, галстучек снега белее… Тьфу!

Пошел я следом. Долго ли, коротко ли шел через пенья, коренья да колодины, сквозь сучье да прутье, то по следу, то по посорке, а то и по охотничьему нюху, — пришел ко пню. Дальше следа нет. Пень высокий, метров пять, и наверху дупло. Подрубил я пень. Пыжика за ошейник взял, чтобы он под падающую деревину не попал, и спихнул пень острой жердиной. Выскочила из снега куница. Пыжик за ней, она на уход. Танцует красавец мой кругом, а зубом не берет. Подеревилась куница — пошла верхом. Пыжик ко мне вернулся, хвостом по спине елозит — похвали, хозяин.

Нашли мы эту куницу на другой день к вечеру. Собственно, нашел-то я, а Пыжик ходил вольноопределяющимся и белок искал. Пень — больше того, и дупло высоко. Дело к вечеру, вижу, не управиться мне засветло, надо закрыть зверя. Вырубил жердину, конец заострил, примерился — коротковата. Связал две жердины вместе, дотянулся, острым концом в дупло попал, повисли жерди. Вторую таким же манером воткнул, дело сделано. Не уйдет куница до утра.

Наутро подходим — от пня след тянется. Подгрызлась, окаянная, ушла. Опять погоня началась через пенья да коренья. Верхом идет куница по сукам, низом по прутнякам да по снежным пещеркам.

Долго нас таскала куница по лесной чаще и привела к елке, не елка — маяк. Внизу сучьев нет, в середине не проглядишь, а у вершины гайно[28] беличье. Постучал топориком по стволу — ничего, снег да мох серый валится. Выстрелил в гайно раз, другой — тишина, ни шороха, ни движенья.

Ветерок тут пошел, кухта с деревьев сыплется. Думаю, прозевал след, присыпало его где-нибудь. Надо уходить. Только топор за пояс устроил и пошел от елки, слышу, Пыжик тявкнул разок, потом другой. Подхожу. Моя собачка под елью снег нюхает. Что за притча? Посмотрел поближе — капельки крови на снегу. Ах ты мой дорогой, не дал уйти от добычи!

Живо срубил я козелки — елку с обрубленными сучьями, приставил ее к большой ели и добрался до гнезда. Там она и лежала, вот эта куница, уже мертвая.

Ты думаешь — и все? Нет. Побрели мы к дому. Сумерки уже, я иду довольный-предовольный: как же, по кунице голос дал Пыжик! А он по лесу так и чешет, промелькнет, и нету. Красавец и, может быть, не совсем дурак.

Слышу — залаял. И вот пошел разливаться, так и рубит, так и рубит, да с визгом. Подхожу… На голой ветке у ствола черный комок — куница! Заметила меня и пошла верхом на уход. Да не тут-то было. Пыжик за ней, где броском, где торчком на задних лапах. Опять посадил. Взял я и эту желтогорлую злючку. И пошла у нас с Пыжиком с той поры охота. В феврале я как хрустнул пачкой куньих шкурок на прилавке, сразу договору конец, а приемщик удивляется, видать, прослышан был о моей печали.

— Вот, — говорит, — охотник так охотник, с негодной собачонкой, а сколько куниц добыл.

— Сам ты, — говорю, — негодный. Про моего Пыжика так говоришь, а я за него теперь золота не возьму!

На охоте

Снова утро

В Заборье Локтев попал в самом конце войны, прямо из госпиталя.

Низковатая, со знакомым кованым кольцом, дверь лесного кордона распахнулась легко. В сени вышла Катя. Она долго приглядывалась в полутьме, узнала и заплакала:

— Сашенька! Александр Николаевич! Не враз признала… Проходи… Старый-то какой вы стали… У меня не прибрано еще… Живы? О господи!

Локтев положил на пол заплечный мешок, сел у окна и хриповато спросил:

— Алешка где?

Спросил и весь напружинился. Так в кабинете зубного врача, в ожидании боли, пальцы заранее сжимают холодные ручки кресла.