Алексей Цветков - Король утопленников Страница 27

В таком тумане Глеб часто воображал себе последнего заключенного. Он бродит по замку без охраны и все же не покидает мест лишения, чтобы не спутать карты, не создать новых причин для наказаний и преступлений, успешно забываемых людьми.

В тумане и пройме распахнутых в неохраняемый сад дверей он играет на губной гармошке, пока из тумана не родится велосипедист с тюремным обедом и почтой для заключенного. Ему пишут все, не исключая знаменитых умов. Там, в городах, где не за что наказывать, он давно сделался предметом дискуссий: сам ли он свой тюремщик и как найти смысл в его добровольном отбывании полного срока, когда упразднены суды и наказательные заведения? Когда последняя секунда заключения исчезнет, он не сразу покинет замок. Ему будет приятно превратиться из последнего заключенного в первого посетителя музея «заключительной тюрьмы». Все становится другим при таком новом взгляде. Но к вечеру все равно придется идти по траве к устроившим под деревьями пикник журналистам. Ведь обед сегодня, да и никогда больше, не привезут. Прикормленные мыши в камере, покинутой навсегда, недоуменно снуют на полу, а за окном шевелится туман.

Однажды Шрай показал Глебу свое подростковое видео: влажным утром его мама с недовольным лицом и в нелепой одежде стирает мыльной тряпкой с забора нарисованную маркером синюю дверь. На вымышленной двери тем же синим крупно написано: «Она откроется, когда ты сделаешь то, зачем родился». Стирается с трудом, скорее чуть-чуть размазывается по доскам. Мыльная пена течет, как слезы. От противной работы у мамы все более несчастное лицо. Фильм называется «Цензура» и длится три минуты. Действие происходит как раз на даче. Позже Шрай добавил туда свою любимую нервную электронику с альбома, название которого Глеб не сразу перевел: «Туфелька, слишком маленькая даже для Золушки». Если верить Шраю, он нарисовал дверь, начитавшись символистов, а предкам не понравилось, хоть и внутри двора, не снаружи. Мама вышла на рассвете тайком отмывать, а сын проснулся и включил недавно подаренную камеру. На сына она решила не реагировать и оттого столь скорбное лицо. В школе Шрай собирался стать литературной знаменитостью и свой фильм показывать как пример семейного непонимания и цензуры. Но Глебу казалось, что фильм художественный, а не документальный. То есть школьник придумал «Цензуру» от начала до конца, а маму упросил сниматься и лицо у нее звереет от идиотизма порученной роли.

— Где была дверь? — сразу же спросил Глеб, впервые оказавшись у Шрая на даче. Хозяин молча и гордо указал на прорезанную в заборе калитку, через которую они только что вошли.

Глеб вынырнул из клуба подышать и погулять. Кайф таких предрассветных городских прогулок был в том, что никто не мог знать, где ты сейчас. Телефон выключен и не может нарушить покой безымянных переулков. Глеб ответит всем, кто спросит: да, был в клубе, да, поехал домой. Он не скажет, что час бродил выселенными закутками, потому что это не важно ни для кого.

Один раз похожим утром Глеб видел и решал, сфотографировать или нет: в арке ее маленькие пальцы держались за ее же кукольное запястье, замкнутые на мужской шее того, кто размазывал ее летний цветистый сарафан по темной сухой стене.

Теперь в похожем месте белел надувной овал. Глеб нагнулся, не понимая, что это.

Воздух тут еще не был по-утреннему прозрачен, да и бывал ли он вообще прозрачен в таком каменном углу? Глеб нацелился, взял белый шарик, прицелованный к асфальту. Его удерживало у земли письмо с бисерным шнурком. Часть гелия вышла, летатель ослаб, и конверт вернул его вниз, к земле. Чем это не знак? — спросил себя Глеб, надрывая конверт. Поднес буквы к лицу. Стал читать по-английски: «Любимый Джон. Просто позвони мне, если получишь, как в той твоей песне, и скажи, что там? Я живу с вирусом в крови. Они снуют во мне, а точнее, в моем колене и вероятность твоего звонка примерно равна вероятности моего исцеления. Ты знаешь, я загадал, что смогу избавиться от них и безболезненно встать, как только построят здание напротив, через бульвар, не знаю, что там будет, видимо, магазин. Мне казалось тогда, построят очень быстро, и подобный самообман поможет моему организму мобилизовать себя. Но они все строят и строят. Третий год уже, и все никак не закончат. Стеклянные синие окна вставили, но через месяц я видел их разбитыми. Я жалею, что так безрассудно связал эту стройку со своим спасением. Кран с крыши до сих пор не убрали. Мне нравится верить в тебя. Я знаю, что ты не бог и не клянчу библейских чудес. Просто позвони мне и скажи, что меня ждет. Любая правда лучше чем этот, кривой и пыточный, блестящий вопросительный знак. Если ты там есть, тебе не нужно сообщать номер, но я все же напишу, со всеми кодами. Любовь, Джон, делает нас бессмертными. Я узнал это из твоих песен.

И поэтому я жду, Джон. Тебе было больно и, значит, ты знаешь, что я испытываю».

По мере чтения лицо Глеба наполняется улыбкой. Он слышал о таких письмах исчезнувшим звездам, но думал, что они бывают только в кино. Непрозрачный воздух омывал его лицо, и бумага в руке была волшебным полотенцем, которым вытерся, и вот проступил вдруг текст.

В метро Глеб отыскал на карте кружочек, где ожидал его теплый сугроб любви. Решил не выходить. Может и не ожидал уже никто его там. «Питайтесь этим в другом месте!» — мысленно отказал Глеб кому-то, привыкшим к эротике зрителям фильма, которых он часто ощущал по ту сторону своей жизни.

Заголосил телефон.

— Что ты сейчас видишь? — вместо «здрастье» закричал Глебу в ухо Шрай. Он, наверное, уже был на даче, играл с соблазненными в свою безопасную рулетку, стрелял по чучелу.

— Я в вагоне, едем по улице, вижу, как вешают дорожные знаки, знаешь, сейчас новые везде появились.

— Ты в курсе, что они означают?

— Кажется, «пробка» и еще «резиновая дорога».

— Это для всех. А вот смысл для своих. Слушай знание посвященного меньшинства... 7

— А ему точно лучше станет?

— Просто позвони, поздоровайся и говори с ним по-английски, у тебя ведь вообще незаметен акцент, сверяйся с образцом, мы же все с тобой написали. Ответь на пару его вопросов и все, прощайся.

— А если он спросит несусветное что-нибудь? — волновался Шрайбикус.

— Ну, ответь какой-нибудь строчкой из песни, вот мы же скачали цитатник, у тебя на экране. Или сошлись на «мало времени», скажи, что хочешь сообщить ему совсем о другом. Пока его место здесь, а потом, не скоро, когда потребуется, ты возьмешь его к себе в группу. Такая группа, в которой играет сколько угодно музыкантов, но все очень тесно связаны и концерт не кончается никогда. Мы же уже обсуждали, чего ты так дергаешься? — воспитывал Глеб.

— А вдруг он номер определит и перезвонит? «Хэллоу, Джон.»

— У вас же все надежно защищено от этого. Или нет? И потом, он умирает, насколько нам известно, и нуждается в этом звонке. Не станет он ничего перепроверять. Мистику не проверяют.

В крайнем случае, я скажу, что в офисе в этот момент не было никого и не понимаю, о чем речь. Представлюсь охранником.

— Ну ладно. Только ты выйди. Слушай из той комнаты по второму аппарату. Я не смогу эту комедию ломать при тебе, или расхохочусь, или голос сорвется, это как щекотка, если ты станешь смотреть и делать рожи.

Глеб кивает и молча выходит. Толкает три одинаковые двери.

В соседней комнате телефон молчит. Глеб вслушивается сначала, ждет, потом трясет трубку, давит на кнопки, проверяет, связана ли база с розеткой. Быстро идет назад, но, так и не взявшись за дверную ручку, останавливается. Боится помешать, вдруг Шрай уже дозвонился и совершает чудо? Минуту Глеб смотрит на дверь, решаясь, потом выходит в коридор, осторожно прикладывает ладони к другой двери, за которой Шрай, и медленно нажимает.

— Ты еще не звонил?

— У него очень плохой английский, гораздо хуже, чем его письмо... — подавленно отвечает Шрай, разглядывая телефон, я не уразумел вообще, о чем он спрашивал.

— И что ты ответил?

— Попросил повторить, сослался на слышимость, сделал вид, что он пропадает.

— Вы так быстро закончили.

— Она там заплакала. То есть он. Тонкий такой голос, как будто это девушка. Девичьи слезы. Я думаю, возможно, она написала письмо от мужского лица, чтобы проверить. Ведь Джон должен был знать, кто она, без всяких писем. И телефон дала специальный, по которому сначала говорила мужским голосом, чтобы разоблачить подделку.

— Уж что-то слишком закручено, сэр.

— Она, ну, или он, умирает. Еще и не такое может в голову прийти.

— О чем говорили?

— Какие-то обрывки, возможен разный перевод. стамбульским тапком кому-то по лицу, встреча с черной увертюрой. Невозможно перевести.

Он сидит на диване в одних полосатых трусах, прогоняя пальцами с голого колена прозрачненьких неприятных существ, тянущих из него жизнь. Знает, они не исчезают, а просто прячутся. Если даже обработать колено серебряной водой, авиационным керосином, покрыть из баллончика слоем химии, непереносимой для паразитов, они вернутся. Рыба-луна получает их, таких же юрких ракообразных, когда уходит на глубину за добычей, а он, человек, отославший Джону шарик на небо, когда засыпает, подвергается атаке. Раскрыв глаза, всегда видит или чувствует прозрачных опять, они уходят под кожу, как в воду, становятся совсем невидимки, и сколько не убеждай себя, что все прошло, сколько не шкрябай пемзой в ванне, уже в метро или просто в магазине, расплачиваясь, почуешь вновь их деловитое роение под брючиной. Ничем не излечимый, свербящий смертоносно, твой хоровод прозрачных истязателей, которым нарисовали только контур.