Фридрих Горенштейн - Место Страница 27

– Это точно, – чокаясь с Зинаидой Васильевной, сказал Иван Пантелеевич, – они теперь все Иваны Ивановичи, Степаны Степановичи.

Этот техник-выдвиженец явно выделялся из остальных примитивностью и грубостью суждения. По-моему, он шокировал Илиодора.

– Удивительное дело, – сказал Орлов, – до чего все-таки прогнила и обюрократилась партийная верхушка… От начала и до конца… Мой отец такой же… Шехтмана или прочего Рабиновича (оборот из известного сатирического романа. При этом обороте один из компании, Лысиков, бедный студент, явно ищущий покровительства Орлова, засмеялся), прочего Рабиновича, – повторил Орлов, – стараются не брать… Не давать ему возможностей… Но стоит Рабиновичу стать Ивановым или Иваненко, так все дороги открыты… Всюду Ивановы сидят, а русского найти невозможно.

– Они даже под армян подделываются, – смеясь, сказал Лысиков, – помню, был у нас пацан такой, Антонян-еврей…

– Ребята, – сказал Савчук, – между прочим, я готовлю сейчас курсовую работу и наткнулся на очень любопытную вещь… Листовка полтавской организации «Народная воля», где приветствуются еврейские погромы как признак пробуждения народных масс от политической спячки…

– Ну, потом народовольцы отошли от такой программы, – сказал черноволосый парень, имя и фамилию которого я не запомнил.

– Потому что организация объевреилась, – быстро ответил Савчук.

– Никто с тобой не спорит, – сказал черноволосый, – вся революция объевреилась… В этом ее трагедия… В этом крушение надежд… Помнишь мечты Шевченко?.. «Тай нема краше, як на наший Вкраини, что нема жида, что нема пана и Унии не буде…»

– Между прочим, – сказал Савчук, – эту надпись намечалось выбить на пьедестале памятника Богдану Хмельницкому. А под копытами коня Хмельницкого поляк и еврей, сжимающий награбленную церковную утварь… Однако Александр Третий запретил и потребовал изменить проект… В знак протеста автор проекта скульптор Микешин, русский патриот, отказался даже присутствовать на открытии памятника.

– Интересный факт, – сказал черноволосый, – я этого не знал.

– За две тысячи лет, – сказал Орлов, – евреи научились умело стонать и плакать… Стоит нам что-либо предпринять в свою защиту против их пакостей, как они начинают громко плакать, и мы пугаемся… Если мы не научимся спокойно выслушивать их стоны, они с помощью таких, как Арский, нас полностью поработят.

– Чего? – громко спросил Иван Пантелеевич.

Он выпил более других, а закуска здесь, в отличие от компании Арского, самая бедная и дрянная: бычки в томате, колбаса дешевая и хлеб без масла. Правда, вкусна оказалась жареная картошка, я ее ел с удовольствием.

– Чего? – снова громко переспросил Иван Пантелеевич.

– Чего-чего, – передразнил Орлов, – пейсы будешь скоро носить, вот чего…

– Да я, – громко крикнул Иван Пантелеевич, – война начнется, сам тысячу убью!.. При оккупации…

– Так ведь американцы евреев не трогают, – насмешливо подкалывал Савчук, – как же ты…

– Чего? – напряженно и пьяно соображая, уставился Иван Пантелеевич. – А они впереди себя ФРГ пустят… Я в газете читал…

За столом засмеялись наивности и глупости Ивана Пантелеевича. Я ел жареную картошку, стараясь сообразить, как вести себя.

– Тебя Гоша звать? – спросил вдруг меня Орлов. – Значит, мы тезки…

– Нет, – ответил я, – меня по паспорту Григорий звать.

– А почему же Гоша?

– Так прозвали еще с детства.

– Понятно, – как-то певуче и не своим голосом произнес Орлов.

Я сообразил, что он в этой компании самый опасный, и испытал досаду на себя за то, что пооткровенничал.

– Илиодор, – сказал еще один член компании, до того молчавший, кстати чем-то на Илиодора похожий, бледностью лица и каким-то страдальческим выражением, делающим их в определенные моменты похожими на евреев, – Илиодор, ты бы прочел свою работу.

– Не сейчас, – сказал Илиодор.

– У него удивительно интересная работа, – сказал бледный, – он анализирует те места наших классиков, наших гениев, где они высмеивают и разоблачают евреев…

– Но Гоголь был совершенно непоследователен, – сказал Илиодор, – например, в «Выбранных местах из переписки с друзьями» он пишет о евреях по-иному…

– В «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголь был в маразме, – сказал раздраженно Орлов, – об этом и Белинский писал… Кстати, русский патриотизм Белинского обслюнявлен евреями…

Меж тем я заметил, что ко мне за столом начинают относиться плохо. Прямо это плохое отношение не выказывалось (Иван Пантелеевич мог бы выказать и прямо, но он был уже сильно пьян и не в состоянии принять участие в интриге). Хоть плохое отношение и не выказывалось прямо, тем не менее становилось заметно, поскольку Илиодор подошел и сел со мной рядом, наверно, чтоб выказать свою поддержку. Не знаю почему, может, потому, что нас обоих одинаково жестоко и обидно выгнали из компании Арского, но Илиодор ко мне быстро привязался. Это было для меня главным, поскольку ночлег принадлежал Илиодору. Однако я не знал все ж, в какой степени Илиодор способен противостоять действиям приятелей своих, направленным против меня.

Меж тем Орлов вел себя все более вызывающе. Думаю, каждой компании, для того чтоб поддерживать ее существование, нужен спор, противоборство. Если бы эти люди, сидящие сейчас за столом, могли заговорить о спорте, или о литературе, или о породах собак, или о марках вин, или о чем-либо еще, то у них наверняка вышел бы спор и сохранился бы интерес. Однако, о чем бы они ни заговаривали, все это переходило к еврейской проблеме. Но скука, вечная спутница постоянства, проникала и сюда, и мне кажется, эти люди, столь единодушные в ненависти к евреям, вдруг испытывали страх, что их единодушие подорвет их единство, тема, связывающая их, будет исчерпана и надо будет заговорить о чем-либо ином. Тогда они станут малоинтересны друг другу. А когда такое случается в выпивающих компаниях, то неизбежна драка. (Как я понял впоследствии, такое между ними довольно часто происходило.) И вот ныне за мой счет они хотели этого избежать. К тому времени выпито было довольно много. Пью я редко – и из-за недостатка материальных средств, и вообще из-за нелюбви к алкоголю. В компаниях же пью – главным образом из-за закуски: неудобно ведь есть и не пить. А когда человек пьет, не испытывая удовольствия, то он пьянеет не постепенно, а внезапно и тяжело, словно впадает в обморок, если исчерпаны силы, или в буйство, если силы на взлете. Я спал весь день и потому чувствовал, что если на этот раз опьянею, то впаду не в сонный обморок, а в буйство. Я уже заметил приближающиеся признаки буйства, ибо обратил внимание на пепельницу из керамики. Все время я ее не замечал, а сейчас понял, что именно этой пепельницей ударю Орлова.

– Какой ужас, – сказал Илиодор, – отойдем, Гоша, постоим у окна.

И без всякого перехода Илиодор далее начал рассказывать мне свою жизнь. Воспитывался он у деда (я тоже некоторое время воспитывался у деда и сказал о том Илиодору, перебив его). Отец был священник в Западной Украине; перед войной, в сорок первом, они переехали в этот город, и здесь его арестовали как шпиона… Мать в прошлом году вернулась из заключения по реабилитации и получила эту комнату… Поступил в университет, но преподаватель политэкономии, конечно еврей, начал к нему придираться… Была неприятная история… Исключили, хотели судить… Он этому еврею в лицо плюнул…

– Что мне делать, Гоша? – говорил тоскливо Илиодор. – Мать свою я ненавижу… Лучше б она умерла в заключении… Нет у нее ни совести, ни чести… Что мне делать?.. Ради чего я родился?

Я уже понял, что пристанище здесь искать не буду и никогда сюда не зайду.

– Убей себя, – сказал я Илиодору, – повесься… Или лучше снотворных таблеток выпей…

Я посмотрел на него и вдруг понял, что он принимает мои слова всерьез, как добрый совет друга, а не как злобный выпад человека на грани бешенства. Он посмотрел на меня как-то внимательно и улыбнулся с благодарностью. Но тут же мягкое, кроткое выражение лица его изменилось. Вдруг он как-то быстро обернулся и заметил некую неприятную деталь во взаимоотношениях своей матери и Ивана Пантелеевича.

– Курва! – крикнул Илиодор матери и сделал то, чего я опасался еще вчера, то есть ударил мать непосредственно по лицу (время, вообще-то, было крикливое и скандальное, но два скандала подряд в течение суток не характерны даже для конца пятидесятых годов).

Произошел общий коловорот и головокружение. Все ж я сумел овладеть собой, поскольку мне необходимо было разыскать пепельницу. Я ее нашел, но, вместо того чтоб ударить ею Орлова (Орлов шел со стаканом воды к упавшей в обморок Зинаиде Васильевне), начал натирать ему пепельницей лицо, как орудуют мылом. Тем не менее пепельница была с шершавыми краями, так что я успел нанести Орлову несколько царапин, прежде чем Лысиков шибанул меня в спину. Я вылетел из комнаты (боль в ребрах я почувствовал на улице). Схватив в передней свою одежду, одеваясь на ходу, я выбежал прямо в кучку возбужденных коммунальных соседей.