Даль Орлов - Место явки - стальная комната Страница 27

Премьеру назначили на весну.

Премьера «Ясной Поляны» была назначена на 2 мая 1973 года. Мы с Аленой прилетели в Омск чуть раньше. Устроились в гостинице, и Киржнер повел нас к себе.

Намеков на хозяйку в доме не обнаружилось. Но выяснилось, что одна из двух небольших комнат напоминает у него внутренность некоего гигантского лампового приемника, а может быть, капитанскую рубку «Наутилуса»: до потолка — приборы, а на потолке еще и поблескивает что-то овальное с дырочками. Это все была звукозаписывающая и звуковоспроизводящая аппаратура, произведенная не только в разных странах, но и собранная вручную лучшими отечественными левшами.

Комментируя, Яков сыпал цифрами, которые, если бы мы в них хоть что-то понимали, неопровержимо доказывали, что все нами увиденное — уникально.

Хозяин включил музыку, сначала тихо, потом уверенно прибавил. Слегка завибрировал пол и заложило уши.

Яша был явно доволен и даже немного напоминал тореадора, только что уложившего на арену быка. Прибавил еще.

— А как соседи? — проорал я, нелепо помахав руками возле ушей.

— Соседи хорошие!.. Три слоя изоляции!.. — проорал в ответ Яша.

— Утром жду в театре, — сказал он, когда мы прощались у гостиницы. — Дорогу сами найдете? Завтра прогон первого акта.

Назавтра перед театром увидели — и сердце екнуло — большой-пребольшой рекламный щит с издалека видной надписью: «Премьера. Д.Орлов. «Ясная Поляна». 2-3-10-18-22 мая».

Тихо вошли в тускло освещенный зрительный зал, Яша помахал рукой из-за режиссерского столика в центральном проходе.

О чем мечтается перед прогоном, за которым уже близко сама премьера, и осветителю, и каждому актеру, и режиссеру, и, конечно, автору? Чтобы все получилось как надо! Чтобы все испробованное, много раз повторенное, соединилось в целое, в единое, ловко сплавленное действо, чтобы усилия и умения каждого в отдельности, перемножившись, как бы взявшись за руки, стали общим детищем — спектаклем.

Зеркало сцены было затянуто белой кисеей, а внутри сцена была ярко освещена. Там, как бы за дымкой, придуманной художником В. Клотцем, хлопотали чуть затуманенные монтировщики и реквизиторы, размещали приметы яснополянской усадьбы, — и все это происходило на фоне огромного задника с изображенными на нем уходящими ввысь березовыми стволами.

А дальше произошло то, от чего у меня вдруг предательски защипало в глазах: из правой кулисы вышел Лев Толстой и, легко опираясь на палку, проследовал в кулису левую. В блузе, выставив вперед бороду, на упругих ногах в мягких сапожках. Он был похож не только потому, что был абсолютно таким же, как на тысячах изображений, а и по предполагаемой его манере двигаться, распределяться в пространстве, даже по той ауре, которая явно его сопровождала.

После прогона, когда артисты разгримировались и переоделись, Киржнер позвал их в зал — знакомиться с автором. Я стоял у рампы, лицом к актерам, расположившимся в зрительских креслах, говорил, а сам искал глазами того, кто только что был Толстым. И не находил! Не узнавал! Потом с удивлением вглядывался в его лицо, когда он подошел и его представили — ничего толстовского в его лице абсолютно не было. Чудеса, да и только! Грим, конечно, но и поразительный дар перевоплощения, абсолютной органики в образе и предлагаемых обстоятельствах предопределили эту творческую победу актера Щеголева.

Александр Иванович Щеголев был крепок физически и свежо, по-молодецки реактивен в движениях. Схватил однажды меня в охапку от избытка чувств и подкинул. Ему было под шестьдесят, а во мне, между прочим, было под восемьдесят. В те дни наших общений он, как говорится, буквально излучал энергию и светился восторгом — ему невероятно нравилось делать эту роль. Признался: играю старика, а переживаю вторую молодость. Было видно, как вдохновляет его сама эта мысль, что еще немного — и будет премьера.

Роль Толстого — уникальна, но и до нее, и после он тоже был велик. Недаром ему первому среди всех сибирских актеров присвоили высшее в стране звание — народного артиста СССР.

А начинал у Таирова, играл у него в легендарной «Оптимистической трагедии», в «Египетских ночах», в «Цезаре и Клеопатре». Во время войны — фронтовые бригады, после войны — разные города и театры, которых так много, что и не запомнишь. Но некоторые его роли назвать надо. По ним ясно, что Щеголев всегда ходил в «первачах», неизменно премьерствовал. Тут и Д, Артаньян, и Сергей Луконин в «Парне из нашего города», и Радищев в пьесе про Радищева, и Вершинин в «Трех сестрах», и Сирано де Бержерак. А в 1952 году он даже получил Сталинскую премии за исполнение роли Якова Каширина в спектакле Саратовского тюза «Алеша Пешков».

Едва после прогона нас познакомили, потащил нас к себе домой: «Пойдем-пойдем, Надя покормит, музей покажу!» Жена его — Надежда Надеждина — играла Софью Андреевну. Так все вместе и проследовали через центр города, где каждый второй их узнавал и здоровался.

В квартире один угол с полками был посвящен Толстому, другой — Карбышеву. Омичи считают героического генерала своим — он из этих мест. Поэтому три года назад, вскоре после того, как сюда приехал, Киржнер вместе с журналистом Мозгуновым написал пьесу «Так начинается легенда» и поставил ее, дав главную роль Щеголеву. Домашний музей остался. Теперь появился новый.

Из Омска их с Надеждой никуда больше не потянуло. Тут он всех потряс не только Карбышевым, но своим Силой Грозновым в «Правда хорошо, а счастье лучше», Сатиным в «На дне», Талановым в «Нашествии», Егоровым в «Пожаре» по Распутину.

Обо всем этом я пишу сегодня, чтобы не забылся его Лев Толстой.

Местное радио, телевидение, газеты основательно подогрели интерес к необычной премьере. «Омская правда» поместила большую статью Якова Киржнера. Газету вручили мне сразу по приезде. «В чем принципиальное значение постановки пьесы «Ясная Поляна» на сцене Омского драматического театра? — спрашивал в этой статье Яша. И сам отвечал: — Во-первых, впервые в истории русского, советского театра воплощается образ Льва Николаевича Толстого, о котором А.М. Горький сказал: «Нет человека более достойного имени гения, более сложного, противоречивого…» Во-вторых, мы показываем Толстого в необычайно сложный и трудный период его жизни…»

Назвав исполнителей, других создателей спектакля, автор статьи сообщает: «Событийная ткань пьесы содержит в себе много острых положений, ярких и динамичных сцен… В спектакле будет много музыки. Нам хочется создать спектакль поэтический и в то же время спектакль больших человеческих страстей. Нам хочется рассказать об огромном сердце великого писателя, о его страстном, непримиримом восприятии любой несправедливости».

Есть в статье и такая фраза: «Мы ждем на премьеру автора, и это еще больше усиливает наше волнение…»

Автор, как говорится, не заставил себя долго ждать.

…Вдвоем с Аленой подошли к театру часа за полтора до премьеры. Постояли у входа, под весенним предзакатным солнышком, толпа вокруг была изрядная — и продолжала прибывать. А в переполненном зале в первых рядах несколько человек оказались с медалями лауреатов Ленинской премии. Тем, кто забыл, напомню: высшей премии в стране. Омск есть Омск — город с передовой наукой и производством: это могли быть и ученые, и конструкторы, и руководители каких-нибудь засекреченных предприятий. Только в войну сюда было перебазировано из западной части страны около ста заводов. Здесь они и остались, разрослись, потом добавились новые, плюс исследовательские центры, институты. Народ, словом, был в городе непростой, культуре не чуждый. Вот и пришли посмотреть на нашего Льва Толстого.

От всего этого делалось неспокойно, страшновато: люди пришли сюда сами, добровольно, надеются получить удовольствие — а вдруг да не получат то, чего ожидают!? Вот позор-то будет…

Кстати, где-то в рядах затерялся Александр Свободин. Он не приехать не мог — Толстой…

И вот — начали…

Спектакль открывается пространной сценой, в которой Льва Толстого нет. Его ждут. Ждет и Софья Андреевна, и младший сын, и сестра хозяина дома монахиня Марья Николаевна, и гостящие в доме князь с княгиней — давние друзья, и соседка Звягинцева, мелкая помещица, и приехавший музыкант. Даже слуга Тимофей, что чинит в сторонке кресло, ждет. Это кресло чуть позже будет задействовано в сюжете…

Разговор на веранде яснополянского дома застигунт как бы врасплох, с полуслова, он был начат раньше. Но внутреннюю напряженность речей мы ощутим сразу. Здесь будто там и сям разбросаны перчинки нынешних и будущих огорчений и острого поворота отношениий. В нервной скороговорке Софьи Андреевны проскользнет озабоченность здоровьем мужа, а заодно и судьбой его завещания, откроется раздражение Чертковым — «эта его одноцентренность с господином Чертковым сделает нас нищими». Монахиня пытается утешать, младший сын ерничает, князь бахвалится — словом, каждый со своим мотивом, а все вместе — беспокойная атмосфера дома, в котором грядет трагедия. И все, повторяю, ждут его — вот-вот вернется из Тулы, где присутствовал в суде, защищал несправедливо осуждаемых мужиков.