Вадим Инфантьев - После десятого класса Страница 28

— Ни то ни другое, я просто десятиклассник, прошел полковую школу,— признался я.

— На линейке считать умеете... логарифмической?

— Это да. Умею.

— Вполне сойдет. Вот вам койка. Отдыхайте. Спокойной ночи.

Ничего себе «спокойной ночи» после такого разговора! Я и мысли не допускал, и во сне не снилось, что вдруг вызовут в штаб фронта, дадут пушку и скажут* «Делай с ней что хочешь». Только в книжках раньше про это читал.

Вот и ворочался всю ночь на койке, смолил табачным дымом потолок, и только под утро пришла дремота. И вдруг мне представился весь город как огромный, живой, добрый и умный организм. И в душе шевельнулась любовь к нему, не такая, какой любят женщину, а какая-то особенная, как к чему-то очень большому, родному и живому. И понятия стали меняться местами: то ли я частица города, то ли город частица меня. А мы этот город не можем надежно защитить от укуса алюминиевой мухи!

В ночном небе за тучами летит к городу самолет. По сравнению с городом он меньше, чем комар перед слоном. А город начинает стонать, захлебываться в крике воздушной тревоги. Звукоулавливатели с раструбами, похожими на трубы старинных граммофонов, шарят в небе. А самолет летит всего в два раза медленнее звука, и шум его мотора доходит до земли с большим опозданием. Прожекторы своими лучами не могут пробить тучи, за которыми крадется враг. Данные для стрельбы со звукоулавливателей по телефону передаются на батареи. Кричат телефонисты, кричат прибористы, кричат орудийные номера. Не батарея, а восточный базар. Орудийные залпы рвут темноту. Снаряды летят в небо, но где они рвутся, за тучами не видно.

А самолет летит себе, летит. Может, маневрирует, завидев близкие разрывы. Нужно полнеба засыпать снарядами, чтобы заставить врага отвернуть или попасть в него осколком. Как бы придумать такое оружие, чтобы оно сшибало высотные самолеты, как охотник утку,— влёт!

У нас и так сложные приборы. Пока в них разберешься — мозги вспухнут. По видимой цели они дают точные координаты. Но снаряд добирается до цели почти полминуты, за это время даже тихоходный самолет пролетит более трех километров. На этом пути он успеет спокойно изменить и скорость, и курс, и высоту, а то вообще повернуть и полететь обратно. Он будет в одном конце неба, когда снаряды, направленные в него, разорвутся в другом месте. Нет. Нужно совсем другое оружие. Даже непонятно, почему полковник Максютин заинтересовался моим прицелом. Ну что одна пушка, когда нужны тысячи стволов и сотни тысяч снарядов!

— А вы спать-то горазды,— разбудил меня Хромов. Он стоял уже без шинели и фуражки.— Логарифмы помните? Ничего, восстановите быстро. Вот таблицы, и на всякий случай тригонометрия, баллистические таблицы и линейка.

С грустной радостью смотрю на «Учебник прямолинейной тригонометрии» Рыбкина и «Шестизначные таблицы логарифмов» Пржевальского. Вот где пришлось с вами встретиться! Надоели вы мне когда-то, не любил я вас, а сейчас листаю страницы, и близкая, так быстро удалившаяся юность улыбается мне Лялькиными глазами сквозь сетку формул и чертежей. Я слышу, как перешептываются одноклассники, и даже от рук моих снова запахло мелом и чернилами...

В кохмнату вошел полковник Максютин. Я вскочил. Он ничуть не изменился: те же морщины на задубевшем лице, та же седина, та же уверенная порывистость в жестах. Все то же, как и три года назад, когда нас привезли из студенческих общежитий в полковые казармы. Пожимая мне руку, Максютин спросил:

— А ты у меня, кажись, служил? Ваше орудие в лагерях по танку здорово отстрелялось. А где теперь его наводчик?

— Шиляев,— подсказал я — Не знаю. Нас разбросало по всему фронту, кажется, под Шлиссельбургом он...

— Под Волховстроем,— вспомнил Максютин, толкнув меня в плечо.— В дивизионе Светлякова командует батареей.

— Ну и память у вас...

— Работайте. Не буду мешать.

Неделю мы работали с Павлом Васильевичем Хромовым вместе в одной комнате. Я брал данные из баллистических таблиц и пересчитывал все это для нашего прицела. Ох и нудная эта работа, да и многое позабыто. Хромов по моим расчетам строил на миллиметровке графики в крупном масштабе, уточняя их, выявлял ошибки и снимал данные для расчета прицельных барабанов. Так мы проводили целые дни с утра до глубокой ночи. Я даже забыл, что сейчас живу в самом центре Ленинграда, что работают театры и кино. Когда еще снова удастся побывать в этом городе? А может, и совсем не удастся — война.

В городе объявлялись воздушные тревоги, стреляли орудия, рвались на улицах вражеские снаряды, плавали под бледными ночными облаками сотни аэростатов заграждения, а мы с Хромовым возились с логарифмическими линейками, циркулями и лекалами.

Через неделю койку генерала Крюкова занял молодой щеголеватый полковник, мне пришлось уехать в Пороховые и поселиться в артиллерийских мастерских.

Одноэтажный деревянный барак, коридор с потрескавшимся дощатым полом. Одна дверь выходила во двор, другая — в мастерские, где стояли покалеченные орудия. Здесь визжали пилы, гудели сверлильные и токарные станки, звенел под ударами металл.

Мне выделили крохотную комнатенку. В ней разместилась койка, маленький стол и два стула. Непривычный шум мастерских вначале мешал работать, но недолго. Уж если к грохоту боя можно привыкнуть, то к мирным звукам подавно.

Обычно к вечеру я передавал Хромову по телефону результаты своих расчетов и этим доводил чуть ли не до истерик дежурных телефонисток. Они, наверно, меня заочно возненавидели. Интересно было бы встретиться с ними, они же мне ровесницы — как пить дать. Одна, наиболее ретивая, даже прервала разговор, но Хромов позвонил куда следует, и нам больше ни разу не помешали. Только изредка в трубке слышался щелчок: проверяла и чертыхалась, наверно.

Никогда в жизни мне не приходилось так много считать. Под конец я уже помнил наизусть все формулы и линейкой орудовал легко и свободно, как ложкой за столом.

Однажды днем в комнату постучался боец. Ватник и штаны его были настолько замаслены, что блестели, как хромовые. Он вызвал меня во двор. Накинув кожанку, я вышел из мастерских. Промерзшая голая земля была звонкой, как стекло. На клочьях травы блестела изморозь. Уши защипал мороз. Хотя так и должно быть: скоро декабрь.

В конце большого двора стояло орудие в походном положении, возле него толпились люди. Я подошел, поздоровался с начальником мастерских капитаном Яковлевым. Это высокий, подтянутый, стройный мужчина в ладно пригнанном обмундировании, Ему бы с таким видом в штабе служить адъютантом крупного начальника, а не здесь, среди покалеченного железа, в копоти и парах масла.

— Принимайте, младший лейтенант, систему. Прицел находится в мастерских, как уговаривались.

Я обошел орудие. Н-да, вид не блестящий. Собрано из частей и узлов от разных пушек. На стволе сохранилась белая окраска, казенник обшарпанный, на люльке желто-зеленый камуфляж, на вертлюге несколько глубоких выбоин, тумба и платформа в стальных заплатах.

— Прохоров, приведите систему в боевое положение,— приказал капитан Яковлев.

Пожилые дядьки во главе с усатым артмастером не спеша принялись за дело.

На четырех колесах с толстыми автомобильными шинами, с длинным, вытянутым над землей стволом, пушка здорово походила на какое-то доисторическое животное из учебника зоологии.

Звенели ваги - с их помощью колеса орудия подымают вверх, и оно садится на землю, крестом раскинув толстые стальные лапы.

— Ну-ка, взяли! — прокряхтел артмастер.

Мне стало смешно. Может, к посевной в деревне так готовятся и ходят вразвалку вокруг сеялки, а орудие приводят в боевое положение не так. Надо гаркнуть утробно и зычно: «Ор-рудие к бою!» И пусть земля рушится, лопается небо, расчет ничего не должен видеть, кроме орудия. Ни одного лишнего движения, как автоматы. Раз, раз, раз и раз! Руку кверху: «Орудие к бою готово!» А тут: «Ну-ка, взяли!»

Я провернул орудие по горизонту, по углу возвышения. Механизмы работают мягко, стрекот шестеренок глухой, маслянистый, перекосов и задиров не чувствуется.

Двое, поплевав на ладони, стали прибивать пушку к земле, загоняя кувалдами в мерзлый грунт трехребрые стальные клинья. Двое других принесли ящик со снарядами.

Первые выстрелы я решил сделать сам. Подошел к казеннику, намереваясь открыть затвор, показать мастеровому люду, как работают настоящие артиллеристы. У нас это было отработано и считалось шиком. Со стороны кажется, что человек легонько хлопнул да-донью по рукоятке, и затвор, лязгнув, открывает свою пасть. А на самом деле *мы ладони до синяков, до опухолей набивали, пока не научились. Я поднял руку с небрежно расслабленной кистью и оцепенел: на клине затвора стоял номер 1503. Номер моей пушки, с которой я начинал войну! Ее потом разбило прямым попаданием. Неужели только затвор остался! Я обежал орудие, ощупывая детали, читая номера. Да. Остался только один затвор. Надо ж, такое совпадение! Это, наверно, добрый признак!