Евгений Красницкий - Сотник (Часть 1-2) Страница 29

«Блин, еще и с тобой тут политесы разводить. C князьями бы разобраться…»

– Гм… – кажется, предложенный вариант Илью устроил – Ну, тогда слушай. Перво-наперво, десяток у Егора необычный, да и сам он тоже… десятник, да не такой, как все.

– Да знаю я, – решил поторопить события Мишка, – по морям плавал, мир повидал, сыновей нет, а все равно десятником стал…

– Не перебивай! – слегка повысил голос Илья. – Знаешь, да не все! Ну-ка, скажи: что за народ у Егора в десятке?

– Народ, как народ. Ратники… а что такое?

– А вот то такое! Знает он… Ишь, молодые, борзые, книжную науку превзошли, стариков уже и не слушать можно…

– Дядька Илья! Кончай! Потом поворчишь, вот поплывем на ладьях, времени вдосталь будет, я нарочно с тобой вдвоем где-нибудь в уголке присяду и все, что захочешь мне сказать, выслушаю, – Мишка, насколько смог, придал голосу просительную тональность. – Ну, пойми ты, не до того мне сейчас!

– Не до того ему… Сопляков своих, небось, каждого выслушаешь, а вдруг что-то путное скажут, а людей с опытом, значить…

Мишка обреченно вздохнул и уставился в землю. Да, еще не так давно, когда Илья ходил в простых обозниках, на него можно было просто цыкнуть, и заткнулся бы, как миленький – никто, и звать никак. Теперь же… да за одно только право потребовать приватного разговора, или вот так поворчать на боярича обозный старшина Младшей стражи готов, наверное, жизнь положить. Социальный реванш – штука страшная, очень и очень многим способная заменить все: деньги, водку, нормальную жизнь… практически, наркотик.

В конце 80-х – начале 90-х Михаил Ратников насмотрелся на разных несостоявшихся личностей: бездарей, неудачников, непризнанных «гениев», просто так называемых «маленьких людей». С каким восторгом, прямо-таки самоотречением кинулись они в политику! Сколь сладостно им было вдруг стать (иногда лишь в собственном воображении) кем-то, кого видят, слышат, на кого обращают внимание… Очень мало знающие, почти ничего не умеющие и совсем ничего не понимающие – слепой от ярости и восторга толпой они способны снести все, что угодно, ради иллюзии, что они что-то решают, что от них что-то зависит… Каким безжалостным катком прошлось через несколько лет по ним «революция пожирает своих детей»… Многие ведь и не пережили, в прямом смысле слова – умерли. А остальные… спроси у них: а чего, собственно, ждали, на что надеялись?

Сотрудники социологической лаборатории, которой руководил Михаил Ратников, спрашивали. Не у одного, не у десятка – у тысяч. Толком ответить не смог никто! Думали: вот свергнем тоталитаризм, придет демократия и все станет прекрасно. Как именно – прекрасно? Нет ответа! Просто станет прекрасно, и все! С чего вдруг жизнь повернется лицом к бездарям, неумехам, неудачникам и прочим «обиженным»? Нет ответа!

Илья, конечно, не из таких – умен, умел, энергичен. Случай выпал – сумел «жар-птицу за хвост ухватить» и себе, и другим на пользу. Но вот упустить возможность напомнить (прежде всего, самому себе) о своем новом статусе не может – сам того не понимая, отыгрывается за все те годы, когда был почти никем.

– … Вот я и говорю: посмотри-ка на каждого ратника Егорова десятка.

«Ага, кажется, перешли к конкретике».

– Дормидонт Заика, – начал поименное перечисление Илья. – Ты его в походе за болото не видал, мать у него тогда при смерти лежала, вот Корней его дома и оставил. Заика еще в детстве озверел, так беднягу задразнили – детишки-то народец жестокий. До Егора он аж в двух десятках побывал и не прижился. Больше него только Савелий Молчун десятков сменил, почитай через всю сотню прошел. Правда, всегда уходил по-тихому, без свары, вернее просили его уйти по-хорошему. Так и неудивительно! За сорок годов перевалило, и за все сорок, почитай, ни разу никому не улыбнулся, никому доброго слова не сказал. По правде говоря, жизнь у него так сложилась, что и некому улыбаться-то, а у Егора спокойно обретается, и ничего: никто его не гонит, и сам никуда не собирается. Или Фаддей Чума. Ведь чуть что, вспыхивает, как солома сухая, и сразу в морду! Ну, как с таким ужиться? Давно б убили или покалечили, ан нет! Прижился у Егора, а раньше-то в другом десятке был, со скандалом уходил, с мордобоем, чуть до смертоубийства не дошло…

– Так, понятно! – прервал Мишка неторопливое повествование, которое в иных обстоятельства выслушал бы с большим интересом. – Да не обижайся ты, ради Бога! Недосуг мне просто. Понятно, что у Егора собрались те ратники, кто в иных десятках не прижился. Значит, есть у Егора талант с людьми обращаться. Верно я понял?

– Верно-то верно, да только…

– А моих «щенков» в Ратном невзлюбили. Вот Корней и приставил к нам того, кто умеет обращаться с теми, кого не любят. Так?

Вместо ответа Илья слегка откинулся назад и оглядел Мишку с ног до головы, потом скривился, будто увиденное ему очень не понравилось, и поведал:

– Ох, и врезал бы тебе сейчас Корней, аж звон пошел бы! А мне вот нельзя… Сюху, что ли, попросить отвести тебя в кустики да гонору поубавить?

– Да я ж говорю…

– Хотя… – Илья, как бы разговаривая сам с собой, демонстративно не слышал Мишку. – Хотя в старейшины Академии ты ж меня сам возвел. Тогда, значит, так, – обозный старшина набрал в грудь воздуха и заорал. – Как смеешь старейшину перебивать, невежа?! Забыл про вежество перед старшими? Завеличался? Все знаешь, все прозрел?

Не получилось. Ну, прямо-таки по Станиславскому: «Не верю!». Ну не мог Илья заставить себя от души наорать на Лисовина, хоть и четырнадцатилетнего. Все с младенчества воспитанное почтение перед родовитыми воинами, весь многолетний опыт рядового обозника не давали ему уйти в искренний скандал, несмотря на то, что вправить мозги мальчишке он считал нужным и правильным. От ума шел крик, а не от души, потому и не получалось.

Мишка почувствовал, что губы против его воли расползаются в улыбку, и, понимая, что вот эта-то улыбка и станет для Ильи настоящей, незабываемой обидой, торопливо вскочил, сдернул с головы подшлемник и склонился в поклоне.

– Прости, господин старшина! Молод, глуп, несдержан… Не держи зла, Илья Фомич, трудно мне, тревога одолевает, не знаю, что делать, оттого и про вежество позабыл. Винюсь, прости Христа ради.

– Ну, то-то же… – Илья повел плечами, словно на нем неудобно сидела одежда, и подозрительно глянул на Мишку (сам же чувствовал, что грозного рыка не получилось). – Вижу, что тяжко тебе, и помочь желаю. Я хоть книжной премудрости и не умудрен, а жизнь-то… она тоже учит, да еще как. Садись, да слушай дальше, я еще не все тебе сказал.

Мишка, уже совладав с лицом, уселся на прежнее место и для убедительности не стал надевать подшлемник, а принялся комкать его в руках – ну прямо воплощенное раскаяние и внимание.

– Перво-наперво, не казнись из-за того, что нагрубил Егору и взял все на себя.

«А откуда он-то об этом знает? Хотя, конечно! Он же ребят расспросил, пока сюда на ладье добирались!»

– Да, некрасиво вышло: взял все на себя, а теперь растерялся, – продолжал Илья, – но так и было задумано. Не Егором задумано – Корнеем, а вот время исполнить задуманное Егор должен был сам выбрать и тебя к такому поведению незаметно подвести. Уж больно не понравилось Корнею, как ты себя в Княжьем погосте поставил. Вроде бы все, как надо сотворил: командовал, решал, суд и расправу творил… и народишко тебе подчинялся, право боярское за тобой признал, а оказалось, что ты и не понял ничего, чуть ли не извиняться за сделанное потом принялся. А под Пинском, когда у тебя ребятишек многих побили, ты и вовсе сам себя потерял. Могло так получиться, что ты станешь бояться командовать. Вот Корней и велел нам с Егором подстроить все так, чтобы ты уже не случайно, а с полным пониманием начальствование на себя взял, да с уверенностью в удаче и малых потерях.

Первый раз мы это попробовали еще там, на переправе, когда князя пленили. Однако не получилось – не стали бы городненцы с мальчишкой договариваться, пришлось Егору поначалу переговоры на себя взять. Ну, а здесь, я так понимаю, у Егора все сложилось – и тебя в нужное настроение привел, и ратники ему подыграли… Да ты не красней, не красней, ишь, прям как девица нетронутая! Начального человека обучать – это не новика в десяток вводить, тут умственность особая требуется.

Вот теперь пальцы драли подшлемник уже от души, а не притворно, Мишка готов был провалиться сквозь землю, а от его пылающих ушей, запросто можно прикурить, если бы, конечно, рядом оказался кто-нибудь курящий.

«Егор тупил? Не понимал очевидного? Вы заставили ратников себе подчиниться? Да-а, сэр, развели вас, как пиндоса на Дворцовой площади ! И ведь не один Егор все понимал, а все: и Чума, и Заика… господи, а Арсений-то как это потом среди своих комментировал! Блин, повеситься, что ли?»