Неизвестно - Попов Страница 29

Поздоровались. Она пригласила проходить, садиться. Но в номере 254 оказалось всего два стула, поэтому ей самой и Жиженко пришлось сидеть на кровати. Мы передали ей корректуру переписки, вернули фотографии (она просила об этом), показали несколько раздобытых Шакинко снимков, чтобы получить ее одобрение на публикацию. Рассматривая незнакомые снимки, Мария Илларионовна вслух комментировала:

— Это Корнейчук и Грибачев... Этот, с Якубом Коласом, разве не публиковался?.. А здесь кто?.. Я что-то плохо вижу...

Я сказал, что в центре Александр Трифонович, справа Орест Верейский, а слева работники редакции газеты «Красноармейская правда».

— А Миронова среди них нет?

Я сказал, что Тимофея Васильевича Миронова, редактора «Красноармейской правды», а позже — газеты «Знамя Победы», на этом снимке нет. Мне довелось работать с ним (уже после войны), и я его хорошо знаю.

— Тогда и этот можно печатать...

Глянув на корректуру, Мария Илларионовна обратила внимание на заголовок: «Мой славный, дорогой друг»... Он показался ей несколько претенциозным.

— Вы поймите, Александр Трифонович, как и Михаил Васильевич, не терпели ничего претенциозного, никаких громких слов, фраз... Вспомните заголовки стихов Александра Трифоновна: «Про Данилу», «Еще про Данилу», «Про теленка»... А вы — «славный, дорогой»... Поставьте «Переписка двух поэтов» и все.

Согласились, хотя мне лично, да и Жиженко тоже, «переписка двух поэтов» совсем не нравилась. У нас было журнальнее.

Пришлось согласиться и с требованием насчет фотографии. Во вступительное слово, написанное самой Марией Илларионовной, мы вверстали фотографию молодого Твардовского. Она возразила: печатать надо или фотографии

обоих поэтов, то есть Твардовского и Исаковского, — или не печатать ни того, ни другого.

Во время разговоров (а они продолжались часа полтора) я наблюдал за гостьей. Простоволосая, одета очень просто — темно-синий костюм и такой же темно-синий жилет почти до колен... Чулки простые, дырявые — не успела

заштопать, а может, и не находила нужным штопать... Ноги больные, под чулками венозные узлы.

Вспомнился рассказ Евтушенко про Жаклин Кеннеди. Будучи у нее в гостях, он, Евтушенко, заглянул в ванную — помыть руки... Смотрит — висят заштопанные и постиранные чулки. Вернувшись, он будто бы воскликнул:

«Жаклин, вы штопаете чулки?!» Она смеясь ответила: «А вы что, не считаете меня за женщину?»

Впрочем, Мария Илларионовна во всех отношениях не Жаклин Кеннеди, и рассказ Евтушенко (может быть, и не совсем правдоподобный) пришел на память так, скорее некстати, чем кстати.

6 ноября 1975 г.

Встречал Твардовскую Аркадий Кулешов. Он же взял на себя устроить поездку гостьи в Хатынь и на Курган Славы. Но поездка не состоялась — не нашлось машины. Кулешов к Макаенку: «Организуй!» Мы могли бы «организовать». Однако 4 ноября выпал снег, ехать было скользко, и пришлось отказаться. И билет на поезд Кулешов сначала вызвался купить сам, а потом видит, что это сделать нелегко, переложил на Макаенка, Марии Илларионовне нужен был так называемый СВ, а места в этом вагоне все были забронированы, и нам пришлось обращаться к Саше Приходько, помощнику Сурганова. Тот все обделал за пять минут. Это было четвертого. А пятого мы с Макаенком повезли билет в гостиницу. Тот же номер, те же стулья... Мария Илларионовна встретила, приветила. Макаенок передал ей билет, она поблагодарила, спросила, сколько он стоит, достала из сумочки двадцатипятирублевую бумажку. Макаенок порылся у себя в кошельке и протянул ей семь рублей сдачи.

— Подарков накупила... Так уж принято! Вот это дочерям, а это себе... — Она показала на красивые плетеные корзиночки — конфетницы и хлебницы, лежавшие на кровати. Перед нашим приходом Мария Илларионовна старалась

упаковать их, всунуть одну в другую, но это ей не удалось.

Я опять сидел против нее, смотрел на нее, и в этот раз она показалась мне доброй, славной, симпатичной старухой. Наверное, в молодости она была если не красивой, то привлекательной. Иначе чем же объяснить, что поэт Твардовский, пусть не певец любви, но все же поэт, настоящий поэт, влюбился в нее и навсегда связал с нею свою жизнь и свою судьбу.

Разговор все время вертелся вокруг писем, статей и очерков, публиковавшихся в газете «Красноармейская правда», воспоминаний, которые она собрала и которые предстоит еще собрать.

Когда ехали в гостиницу, Макаенок рассказал (со слов Аркадия Кулешова), что ее дочка, Ольга Александровна, написала и распространила в зарубежной печати статью, в которой отмежевывает Твардовского от Солженицына. Статья вызвана тем, что Солженицын стал спекулировать своими связями с Твардовским и зачислил его чуть ли не в свои единомышленники.

Мать одобряет поступок дочери.

Я спросил, сколько экземпляров «Немана» ей выслать. Она сказала, что лучше всего десять оттисков и три журнальные книжки. Этого вполне хватит.

— Получается чертова дюжина!

— А мне как раз нравится эта цифра! — с улыбкой заметила Мария Илларионовна.

Потом опять коснулись Александра Трифоновича, его стихов, прозы. Коснулись вот почему. Мария Илларионовна привезла два экземпляра книги, в которую входит проза Твардовского. Один она подарила Аркадию Кулешову, второй — Макаенку. Смущенно глядя на меня, сказала:

— А вы напишите мне свой адрес, я вам вышлю из Москвы...

Я написал на листе, вырванном из блокнота, и подал ей. Мария Илларионовна спрятала листок в сумочку.

Потом я спросил, знает ли она о форуме в Загребе, состоявшемся в мае этого года. Оказалось, не знает. Я в двух словах передал, что это был за форум, между прочим заметил, что с докладом о Твардовском выступал профессор Сорбонны некто Леон Робель, который провел мысль, что при жизни Твардовский не пользовался у нас в Советском Союзе достаточной популярностью. Я возразил ему, привел доказательства.

— Как же! — подхватила Мария Илларионовна. — Александра Трифоновича очень любили. Знали бы вы, сколько мы получали писем в последние десять лет его жизни. Успевали отвечать только на каждое двадцатое письмо. И какие теплые, сердечные, задушевные письма! — И вдруг заплакала. То была бодра, даже весела, а тут вдруг заплакала.

Мы поспешили перевести разговор на другую тему. Я сказал, что, может, все- таки оставить портрет Александра Трифоновича. А портрет Михаила Васильевича мы дадим потом, во втором номере. Мария Илларионовна ни в какую.

— А что подумают мои знакомые москвичи?

— А вы им скажите, что в «Немане» сидят такие вахлаки... И что вы здесь ни при чем.

Она добродушно улыбнулась:

— Не поверят! Прежде чем предложить вам эти письма, я спрашивала у знакомых, что это за журнал — «Неман»... И все дали мне самую положительную характеристику. Хороший, серьезный, популярный... Так что не поверят! Скажут, это я настояла.

Мы распрощались и вышли.

9 ноября 1975 г.

К хронике Валентина Катаева «Кладбище в Скулянах» можно было бы поставить подзаголовок: «Сто лет служения царю и отечеству»... Книга производит странное впечатление. Все хорошо, все верно. Автор задался целью напомнить русским о России — и достиг цели. Когда читаешь эпизод у Царьградских ворот, на память приходит Достоевский: «Константинополь рано или поздно, а должен быть наш!» Вместе с тем в душе остается осадок, замешенный на горечи и досаде. Ну ладно, вы, господа хорошие, то есть не вы, а ваши предки заботились о славе России, о ее целостности, чести и достоинстве, спасибо вам за это... А где же в это время были мы? Мои предки? Мы, что ж, сидели на печи и лаптем щи хлебали? И еще... В 1937 году тот же Валентин Катаев писал: «Я — сын трудового народа...» А сейчас пишут, что он сын потомственных дворян и потомственных же священнослужителей...

18 ноября 1975 г.

Вчера Макаенок предложил:

— Поедем на дачу. Посмотришь.

Поехали. Взяли с собой Бронислава Спринчана. Вот и сосняк, потом дачный поселок, в котором довольно удобно разместились писатели, актеры и прочие избранные мира сего. Одни из них нажили капиталы трудом, другие талантом, третьи... третьи бог знает чем. Непривычно, странно было видеть пустое место там, где некогда стояла двухэтажная дача из дуба, заметно выделявшаяся на общем фоне. Зато рядом, в глубине сада, где росли чудесные яблони, сейчас поднялся... мало сказать — домина, каких поискать... Поднялась настоящая крепость!

Оля, шофер машины, закрепленной за редакцией «Немана», так и сказала:

— Крепость!

Кирпичные стены полуметровой толщины, крыша под оцинкованным железом, окна, похожие на бойницы, тяжелые двери... Внутренняя планировка только наметилась: наверху — кабинет, обращенный окном к сосновому лесу, и спальня — окном на юг, на солнце. Внизу — зала, как сейчас говорят, просторная, хоть волков гоняй, и еще какие-то помещения. Печь будет обогревать и первый, и второй этажи. Да это не просто дача — это крепость, замок в стиле века, тяжеловесный и помпезный, с претензией не столько на удобства, сколько на роскошь. Когда мы втроем поднялись на второй этаж — по лестнице-времянке, — я сказал: