user - Содержание Страница 29

стены, напротив, возле двери. Разговоры, начатые за ужином,

продолжались затем в комнате. Там же можно было слушать

музыку.

Содержание наших бесед я помню плохо. Главным было другое:

слабый плавающий звук напряженного высокого голоса,

неповторимость интонации, тонкий, органичный, лишенный

манерности аристократизм пластики, одушевленный и

непринужденный – поднятые брови, удивленный взгляд,

своенравный поворот головы, изящный наклон.

Порой казалось, что он живет, как привидение или как

небожитель – не касаясь земли. Всегда чуть-чуть НАД. Но в этой

надземности прослеживался след боли, было что-то от тех, кто

приучился ходить босиком по раскаленным углям или битому

стеклу. И на всем - едва уловимый налет искупительного,

жертвенного всепрощения, всепонимания, как драгоценная

патина на археологической редкости. Некоторые детали сложной

биографии, которые я успела узнать, вполне, на мой взгляд, это

объясняли. Хотя, по большому счету, я не чувствовала

необходимости знать еще что-то – мне хватало того, что было

передо мной.

Видя такое редкостное и, по всем признакам, инопланетное

существо, делающее искренние попытки выглядеть простым

земным человеком, я изнывала от сознания эфемерности,

ненадежности его присутствия здесь, так близко, рядом с нами.

Попрощавшись и выйдя на улицу, я каждый раз чувствовала себя

разбитой и опустошенной. Часто в слезах, я едва волочила ноги,

как будто все жизненные силы остались за закрывшейся дверью.

Наши встречи, по существу, были очень редкими – считанные

разы. Частота моих визитов определялась состоянием здоровья

Александра Лазаревича. Честно говоря, не думаю, что была бы

способна выдержать более интенсивное общение – такого

невероятного напряжения оно мне стоило.

* * *

Однажды я принесла слайды своих картин. Среди них был

портрет Д. Шостаковича («Лики Шостаковича», 1986).

Поговорили о портрете, а затем переключились на самого

Дмитрия Дмитриевича. Александр Лазаревич вспомнил

незначительный эпизод, случившийся в Доме композиторов в

Москве. Шостакович уже был болен, врачи потребовали, чтобы

он отказался от курения, это давалось ему непросто, и Ирина

Антоновна, сопровождавшая его повсюду, следила за тем, чтобы

предписание не было нарушено.

Александр Лазаревич сказал, что как раз курил, стоя на

лестничной площадке, когда к нему подошел Шостакович и

торопливо, оглядываясь, попросил дать затянуться. Из этого

ничего не вышло – Ирина Антоновна успела вовремя.

Александр Лазаревич давно и сам не курил, конечно. Кофе тоже

был под строгим запретом. Когда он услышал, что у меня те же

вкусы, что были прежде у него, он настоял на том, чтобы

собственноручно приготовить мне порцию кофе в блестящем

кофейнике, когда-то специально привезенном для него из-за

границы. Он сказал, что обязательно должен приготовить кофе

сам, это отчасти заменит ему удовольствие от напитка, который

был ему теперь недоступен.

* * *

Он старался следить за тем, что происходит без него в

музыкальном, композиторском мире. К этому времени я уже

определила круг своих музыкальных контактов в Москве и

бывала неплохо осведомлена о некоторых событиях,

представлявших интерес. Среди знакомых появились

исполнители, композиторы, скрипичные мастера. Я старалась как

можно чаще пользоваться возможностью присутствовать на

концертах и репетициях Квартета им. Бородина, тогда же

прослушала несколько концертов композиторского фестиваля

«Московская осень» и впервые попала на «Декабрьские вечера» в

Пушкинский музей.

Действительно, с Александром Лазаревичем мы больше всего

говорили о музыке. Он очень внимательно выслушивал мои

подробные отчеты, интересовался деталями, реагировал

неожиданно темпераментно, иногда болезненно остро. Как-то я

застала его слушающим по радио трансляцию одного из

фестивальных концертов. Исполнялось сочинение А. Шнитке. Я

впервые увидела Александра Лазаревича в состоянии крайнего

раздражения и досады. Не помню, что именно его задело, но что-

то в этой музыке оскорбляло его, в нем вдруг проснулась гордая

агрессивность, сознание своего права на категоричность оценки.

* * *

Между тем, дождавшись, когда он немного окреп, мы устроили

наш единственный портретный сеанс. Нужен был хотя бы

минимальный материал, сделанный с натуры, а сам портрет я

собиралась писать там, где временно остановилась.

Александр Лазаревич немножко нервничал. Он сомневался, что

правильно одет и хорошо причесан. На нем была рубашка, а

сверху теплая шерстяная кофта. Отросшие пряди легких белых

волос колыхались вокруг головы, словно тонкие перья. Я

заверила, что все прекрасно. Он был таким, каким мог быть

только он - это все, что было нужно.

Сеанс проходил в его комнате. Я усадила его на середину, против

окна. Мы почти не разговаривали. Постепенно он перестал

смущаться и почувствовал себя свободнее. Позировал он

добросовестно, стараясь не двигаться, хотя я разрешила и

шевелиться, и даже говорить. Он сидел тихо, чуть покачиваясь,

иногда улыбка - задумчивая, печальная – появлялась на его лице.

Вообще-то меня, как художника, давно интересуют

исключительно музыканты, причем музыканты в действии – во

ВЗАИМОдействии с инструментом. Обязательность присутствия

в картине музыкальных атрибутов не просто указывает на

профессиональную принадлежность, но задает особое смысловое

направление, многослойность содержания. Музыкант с

инструментом сам превращается в инструмент.

Здесь все обстояло иначе. Человеческая, композиторская природа

Александра Лазаревича, виртуозно отточенная работой сознания

и органично проявленная во вне, обладала такой

самодостаточной музыкальной выразительностью, что любое

дополнение выглядело бы натяжкой. Он был сам – прекрасной

работы музыкальный инструмент, чуткий, тонкий, богатый

обертонами.

Я успела сделать несколько набросков углем, и мы прервали

работу: Александр Лазаревич утомился, я и сама чувствовала

обморочную слабость. Решили, что продолжим в другой раз,

однако, удобного случая для этого так и не нашлось, и мне

пришлось довольствоваться своими первоначальными

прикидками.

* * *

Я приколола наброски к стене, водрузила на мольберт

заготовленный холст на подрамнике и довольно бодро

приступила к делу. Тогда мне и в голову не приходило, что эта

желанная работа может обернуться длительной пыткой.

На то, чтобы написать портрет, ушло почти четыре месяца – это

вместо какой-то пары недель, как я предполагала. И все это

долгое время меня не оставляло удручающее чувство

собственного бессилия. Ну как, скажите на милость,

материализовать тонкую душевную отточенность с ее опасной

хрупкостью и, одновременно, несокрушимой стойкостью?

* * *

Всякая живописная, художественная дерзость была здесь

бесполезна и неоправданна. Меня поработило мое же

благоговение перед совершенством реального образа, полного

высокого очарования: как бы полностью изжитое тело и почти

один обнаженный дух. Живая волшебная субстанция: смесь

умудренности и наивности, искушенности и чистоты,

доверчивости и язвительности, мягкости и беспощадности.

Казалось, невозможно избежать огрубления, обобщения, которые

в этом случае были равносильны варварству, даже кощунству. Я

хорошо сознавала, что изображение полностью удовлетворяло бы

меня, только если бы оно могло само, своей волей проявиться на

холсте, сохранив живую трепетность модели. Моя же задача

состояла лишь в том, чтобы дать этому осуществиться, по

возможности не препятствуя таинственному процессу.

Когда приходится иметь дело с натурой, я всегда иду от

сущности, от внутренней основы – ей надлежит покорить,

пленить меня настолько, чтобы пульсация ее жизни сделалась для

меня осязаемой, как моя собственная.

Принявшись за портрет, я сразу оказалась в тупике. Малейшее

прикосновение кисти моментально меняло всю картину, лицо на

холсте претерпевало невероятные превращения. Их

контрастность обескураживала. Я начала бояться своевольного

изображения. Оно отказывалось слушаться, оно хотело жить

своей собственной жизнью, полной капризов и причуд. Лицо

внезапно становилось сердитым или почти бессмысленным, а

порой вдруг приобретало плоское обывательское выражение. На

нем попеременно проявлялись подавленность, страх и, наоборот,

надменность и самодовольство.

Часами я затравленно кружила вокруг мольберта, не в силах что-