Виталий Амутных - Шлюхи Страница 29

77

Хотя, конечно же... конечно же... Вы присаживайтесь, не стесняйтесь. Конечно же, оно все-таки

требует некоторой доработочки. Вы согласны со мной?

Имярек Имярекович в паузе нацелил на молодое дарование розовые выпуклости своего

крупного лица.

– Д-д... Видимо...– ответил Никита, и этот ответ вполне удовлетворил хозяина журнала, он

вновь защелкал соловьем.

– В принципе мы готовы напечатать нашу рассказочку... Но... В ней как бы много

несовременного, рутинерского, я бы даже сказал: затхлого. Нет-нет, я не имею в виду стиль!

Стилист вы прекрасный и манеру вправе выбирать любую. Хотя, признаюсь, многовато

заимствований. Но, не правда ли, одномерность всегда обедняет образ. Или нет?

– Одномерность... Да, – отвечал Никита.

– Вот. Ну, что это такое, когда с первых строчек ясно; тот персонаж хороший, этот – плохой.

Если все с самого начала предугадываемо – не интересно читать. Во всяком случае, так уже

давным-давно не пишут. Еще Чехов, еще даже до Чехова стало ясно, что все в нашем сложном

мире не однозначно. Один и тот же человек имеет положительные и отрицательненькие черты.

Одно и то же явление для одного – благо, для другого – зло. Зачем же вы намеренно обедняете

свое творение? Вот, скажем, процентщики. Вы же сами говорите об их, знаменательной

миссионерской деятельности. Мол, по делам своим добрым они всюду бывают. Вот и хорошо.

Разработайте эту тему. А то даже внешне они у вас: «нос в стену, губы по колено». Хорошо, пусть

так. Но, быть может, у них прекрасные умные глаза? Вы чувствуете: маленький штришок – и уже

возникает объем!

Имярек Имярекович порхал вокруг своего черного стола, по всему кабинету и ни на секунду

не переставал сладко улыбаться.

– Или вот Лупа, царица Лупанарская. Лупа – значит волчица, проститутка. Прекрасно, воля

автора священна. Но ведь на самом деле профессия проститутки – очень тяжелый труд. И, если

она у вас худая, как оглобля, и «титьки до земли висят», да еще и вся чирьями обсеяна – так это

ведь трагедия женщины! Она столько перенесла, служа общественному темпераменту,– и вот все

кончено: титьки висят, чирьи сеются... Это настоящая трагедия! Надо быть великодушнее к

женщине, молодой человек! А Даша?.. Что вы ее все белите и подаете с таким скотским серьезом?

А вот пусть бы она у вас в путь-дороженьку за милым дружком собралась, чугунных башмачков

себе наковала, а тут у нее месячные начались – она это мероприятие и отложила. А?! И смешно и

жизненно.

Теперь улыбка тронула лицо Никиты.

– Вот, молодой человек, вы уже и сами смеетесь – значит, цените, понимаете современный

юмор. А потому, я вам предсказываю, будете поддержаны и публикой. Зачем же отказываться от

успеха! Мир так разнообразен. Где добро, там и зло. Порой они так переплетены – не

разберешься. Да, впрочем, признайтесь, эта одно н то же. Все дело в том, как назвать. И вся

недолга.

Теперь улыбки Никиты Кожемяки могли поспорить в лучезарности с сияющей физиономией

Имярека Имярековича.

78

- Я рад, молодой человек, что мне удалось вас ободрить. Ну что, согласны маленько

подправить свою работку?

- Нет, не согласен, – отвечал Никита голосом, приобретшим какую-то странную игривость.

- Как? – пришел черед удивляться редактору. – Вы не хотите напечататься в нашем

журнале?

- Я больше, чем уверен,– говорил Никита,– что у нас найдется достаточное количество

сочинителей, которые с радостью, а главное, по природному своему расположению, искренне,

выполнят все наши требования.

- Ну, знаете, молодой человек... Наш журнал имеет самый большой по стране тираж.

Напечататься у нас признают счастьем звезды первой величины. Наш журнал рассылается в

триста библиотек мира. Мы, молодой человек, никого принуждать не намерены, – Имярек

Имярекович отер снежно-белым платком будто еще распухшие мясистые выпуклости своего лица,

цветущие теперь не розами, но маками; отвернулся к окну.

– Всего наилучшего, – торопился откланяться гость.

Имярек Имярекович оставил столь внезапно заинтересовавшее его окно.

– Молодежь-молодежь...– отдуваясь, он опять взялся за неторопливое плетение вкрадчивой

речи. – Гонор. Пафос. Узнаю. Себя узнаю. Таким же был. Согласен. Произведение цельное,

сделанное. В коренных переработочках не нуждается. Но сюжет... Слишком, чрезмерно прост: с

первых строчек угадываешь развязку. Почему бы вам не поиграть с читателем, не расставить ему

таких занятных капканчиков. Поверьте мне, человеку опытному, съевшему в литературе не одну

собачку, это очень оживило бы повествование и вызвало к нему дополнительный интерес. Вы

улавливаете мою мысль?

– Эту мысль еще до конца не улавливаю

– Ах, ежик какой! Ну, скажем, почему бы нам не сделать вашего главного героя царем этой

самой Лупанарии? Или, допустим, процентщиков – строителями мостов и храмов? Как бы в шутку.

Вы понимаете, на что я намекаю? Думаю, эти ничтожные косметические штришки могли бы

позволить вам надеяться уже в этом году получить какую-нибудь международную премийку или

стипендийку.

– Теперь я понял нашу мысль досконально. До свидания,– Никита уходил.

– Но подождите, подождите же, – почти кричал ему вдогонку Имярек Имярекович, как-то

неестественно раздуваясь, а лицом уже смахивая на свеклу. – Но давайте хотя бы поменяем имена!

Не оборачиваясь, Никита шагал к выходу и потому не мог видеть (и слава Богу, а то бы он

точно помешался рассудком от жути зрелища), что главный редактор журнала раздулся до

размеров цеппелина и, темно-пунцовый, напоминает теперь более всего фантастических размеров

клопа.

Никита вышел из кабинета и захлопнул за собой дверь,– в тот же миг за его спиной грохнул

такой силы взрыв, что из всех окон редакции с разудалым звоном полетели стекла. Неизвестно

куда в тот момент подевались все многочисленные редакционные работники: то ли их взрывной

волной в окна повыбрасывало, то ли, умерив кондовое любопытство, они просто дали стрекача.

Но, когда через десять минут явилась милиция с толпой круглоротых зевак, в помещении редакции

79

оказался один Никита. Нигде не было ни души. Но всего больше ошарашил кабинет Имярека

Имярековича. Там тоже никого не оказалось, только по стенам медленно стекала густая желто-

коричневая жижа. Да еще в кабинете стоял такой запах сероводорода, что всяк вошедший тут же

выскакивал оттуда, отчаянно кашляя и плюясь.

Никита поспешил прочь. По улице плыл и, густея, клубился предвечерний осенний туман.

«Очень уж все это неправдоподобно,– пытался он как-то обмозговать произошедшее событиe.–

Такого в жизни не бывает». Да, не поспоришь: в жизни, во всяком случае в ее дневной модели,

подобные курьезы вряд ли вероятны. Но в сумеречном тумане все может случиться. Вероятно,

дефицит ясности и был причиной того, что ноги будто сами понесли Никиту туда, где, по его

мнению, эта ясность еще квартировала. Конечно же, под таким местом он разумел дом учителя.

Ой-йой, ну, что за пространства предлагаются нынче злополучному городскому жителю:

сплошные тебе квадраты. Квадраты домов, комнат, стен, столов, кроватей, телевизионных

экранов. А какую плотность имеет вся эта геометрия! Просто никакой тебе атмосферы, никакого

воздуха, пусть даже крашеного лукавцем-импрессионистом. Не взыщи, чахлый малахольный

горожанин, по Сеньке и шапка.

- Угу! Наш блудный фольклорный герой явился! – приветствовал Никиту учитель.– Ну как,

проснулся? Или все еще спишь?

- Да уже второй день… нормально… утром просыпаюсь. Теперь как будто заново живу.

– Второй день! Вот это прогресс! А, знаешь, ты вовремя проснулся.

В гостиной был выдвинут на середину стол, белоснежная льняная скатерть покрывала eгo. А

на скатерти уже успела расквартироваться колония разнообразных тарелок, мисок, соусников с

немудреными, но приятно сервированными кушаньями.

- У вас какой-то праздник? – заволновался Никита, боясь оказаться в роли незваного

гостя.

- Что-то вроде того.

В комнату вошла девушка со стопкой блюдец в руках. Точнее, с блюдцами в руках в комнату

она только входила, да запнулась, видать, о порожек, – так что, когда девушка в комнату вошла,

блюдца уже поменяли качество и приобрели форму осколков, весело белевших на дощатом