Слава Бродский - Дело Лейкина Страница 3

Эренбург служил усатому генсеку верно. И ни разу не промахнулся. И не пропустил. И был всегда нужен. Потому и уцелел.

То ли я не знал деталей заседания комсомольского бюро, о котором ты так подробно говоришь, Сережа, то ли забыл о них сейчас. Забыл я, и только вспомнил после прочтения твоего воспоминания, и о том, что именно Костюченко предложил исключить Мишу из комсомола. И о том, что он оказал нажим на членов бюро и только после этого решение об исключении Миши было все-таки принято с небольшим перевесом.

Мне Анатолий Гордеевич казался весьма либеральным человеком. Когда я сдавал ему экзамен по спецкурсу «Спектральная теория самосопряженных операторов», он удивил меня тем, что, не задав ни единого вопроса, дал мне две задачки и отпустил на два часа на все четыре стороны.

Я помучался немного с задачками. Никаких идей не возникало. Тогда я нашел Гену Хенкина, который считался у нас тогда самым продвинутым в этой области. И попросил его мне помочь хотя бы с первой задачкой, где надо было найти норму некоторого оператора. Гена подумал какое-то время и сказал, что не знает, как ее делать. На мое счастье там оказался Саша Олевский. И мы с Геной кинулись к нему. Саша, к моему большому удивлению, с задачкой тоже не справился. Скорее всего, ему лень было напрягаться в тот момент (как, наверное, и Гене тоже). Саша увидел в коридоре кого-то из своих старших знакомых. Попросил его. Знакомый пробурчал что-то про преобразование Фурье и убежал. Саша поразмыслил немного и рассказал Гене, как задачку делать. Гена пересказал все мне.

Я побежал к Костюченко. Рассказал решение ему. Костюченко решение, естественно, одобрил и спросил про вторую задачку. Я сказал, что на вторую задачку у меня уже не осталось времени, поскольку я все время продумал над решением первой. Но Костюченко пристыдил меня. Он сказал: «Ну что вы мне тут сказки рассказываете. Я же вижу, что первую задачку вы сделали сразу. А со второй не справились. Так и надо было сказать». И поставил мне самую мою незаслуженную на мехмате пятерку.

Видно, либерализм был присущ Костюченко от рождения. Но реальная жизнь внесла свои коррективы. Анатолий Гордеевич был членом партийного бюро. Пришлось жить по пословице: «Назвался груздем – полезай в кузовок». А можно сказать и более грубо: «В номерах служить – подол заворотить».

Ты, Сережа, мимоходом сообщаешь нам о том, что Костюченко «известен как научный руководитель будущего ректора МГУ В.А.Садовничего». Может быть, стоило (тоже хотя бы мимоходом) упомянуть также о том, как и чем отличился Садовничий, чтобы стать ректором?

Садовничий все годы активно работал на коммунистов, входил в парткомы мехмата и МГУ. Он занимал ответственные посты в приемной комиссии в 70-х – 80-х годах. В те времена проводилась резкая дискриминационная политика по отношению к абитуриентам-евреям. Носители математических дипломов с погонами КГБ в карманах прямо-таки зверствовали на мехматских вступительных экзаменах. Садовничему и ему подобным обязаны мальчики и девочки с еврейскими мордашками полученными моральными травмами и своими искалеченными судьбами. Но ты, Сережа, видно, не захотел «поименно вспомнить тех, кто поднял руку».

И еще одна цитата из твоего воспоминания.

«Решение бюро взволновало всех студентов нашего курса. Это событие горячо обсуждалось и в перерывах между занятиями, и в общежитии зоны Б, где мы тогда жили. Многих возмущало грубое вмешательство партбюро. Некоторые намеривались дать открытый отпор такому диктату».

Не исключаю, конечно, что для кого-то ситуация выглядела именно так, как ты рассказываешь, Сережа. Но, во всяком случае, не для меня. Возмущало ли меня «грубое вмешательство партбюро»? Я никогда такое не сказал бы. Вмешательство всякого рода идиотов, полу-идиотов, наивных дурачков, подонков, полуподонков, и всяких других в мою жизнь стало настолько привычным для меня, что я уже устал возмущаться. Я думал только о том, как ИХ перехитрить и смягчить это вмешательство. «Открытый отпор» казался мне довольно наивным решением. В нашей компании (а компания наша – это Марик Мельников, Валя Вулихман, Леша Поманский, Бэла Беленькая, Аркадий Шапиро, Лена Ефимова, Майя Херц и я) все полагали, что выговор Мише или даже строгий выговор был бы неплохим решением, позволяющим обмануть гэбэшников и партийцев. Но, к сожалению, никто из нас не знал тогда, как эту мысль донести до всеобщего сознания. И мы надеялись, что беда как-то все-таки обойдет Мишу стороной.

Общее собрание слегка пожурило Мишу и выразило свое неодобрение действиям бюро. Партийцы и гэбэшники не могли допустить, чтобы этот бунт остался безнаказанным. И тут все закрутилось с гораздо большей силой.

Ты, Сережа, пишешь, что «Миша Лейкин, конечно, не был антисоветчиком в полном смысле этого слова». Ну почему же так? Относительно существующих законов и порядков он был самым настоящим антисоветчиком. Он резко критиковал советских генсеков, считая одного из них преступником, а другого негодяем (и, по всей видимости, преступником тоже). Советская власть была властью генсеков. И несогласие с их действиями являлось вполне определенной антисоветской позицией. Так что антисоветчиком Миша, безусловно, был. И партийцы и гэбэшники правильно это все поняли. И в соответствии с существовавшими тогда порядками и законами, действовали очень последовательно и логично.

Более того, мне кажется, что они даже смягчали Мишину вину. Ведь на самом деле, в соответствии с действующими советскими законами, он был преступником. Его действия подпадали под печальной известности статью уголовного кодекса об антисоветской агитации и пропаганде. Даже хранение запрещенной литературы трактовалось тогда властями как антисоветская агитация (наверное, самого себя). А Миша с его взглядами выступил в общественном месте. А в таком случае это уже без всяких натяжек являлось преступлением. И когда я, припираемый к стенке гэбэшниками, на вопрос «совместимы ли взгляды Лейкина с пребыванием в комсомоле» отвечал уклончиво, то я на самом-то деле откровенно врал. Потому что я был абсолютно уверен в том, что взгляды Миши Лейкина ни в коей мере не были совместимы с его «пребыванием» в комсомоле. И мои взгляды, и взгляды всех моих друзей тоже были несовместимы с пребыванием в комсомоле. Поэтому-то мы Мишу и защищали.

Ты, правда, Сережа, говоришь, что Миша Лейкин не был антисоветчиком в ПОЛНОМ СМЫСЛЕ этого слова (по-видимому, как ты его понимаешь). Ты, судя по всему, считаешь, что он не был последовательным в своих убеждениях. И приводишь примеры его симпатий к кубинским революционерам и ленинградскому главарю коммунистов. И с этим я согласен. Но я бы добавил к сказанному тобой еще один существенный момент. Если бы Миша был антисоветчиком, таким, например, как я или мои товарищи (скажу осторожнее – некоторые из моих товарищей), то у него не было бы тех иллюзий, которыми он был полон. Миша думал, что советский социализм можно как-то подправить (если взяться дружно за руки). Поэтому не удивительно, что он готов был доверчиво играть в навязанные гэбэшниками игры. Вот на этом-то он, кстати, и погорел.

Как-то в одной из бесед о деле Лейкина (www.de.ufpe.br/~toom/scandals/leikin/OLGA.DOC) Андрей Тоом обронил такую фразу: «Ну, знаете, мы все были антисоветчиками».

Конечно, это звучит очень смешно. Сколько наших однокурсников могли бы сказать такое о себе в том далеком 1961 году? Каждый пятый? Очень в этом сомневаюсь. Каждый десятый? Может быть. Сколько из них действительно были идейными противниками советской власти? Думаю, что меньшинство.

Где-то в другом месте Андрей написал: «Все мы критиковали правительство». Хочется спросить Андрея, а за что все его критиковали? Кто-то критиковал его за то, что оно растеряло приобретения «великой» революции. А другой – за то, что оно распустило народ и дало ему слишком много свобод.

Многое из того, что звучало раньше антисоветски, сегодня оказывается по существу просоветским. Подобная беда случилась с диссидентским движением в России. Но это уже совсем не по теме моего к тебе письма, Сережа.

Решение первого общего комсомольского собрания было признано недействительным. Кто его признал недействительным, я не помню (или не знал никогда). Я помню только, как это было объяснено всем нам. Собрание наше, мол, было закрытым. И, следовательно, при входе должны были проверяться комсомольские билеты. А поскольку такой проверки не было, значит, было налицо грубейшее нарушение устава комсомола.

Кажется, только в этот момент я стал осознавать серьезность положения. Или, лучше сказать, стали подтверждаться самые плохие мои опасения.

Мы стали встречаться с Мишей. Сочувствовали ему. Пытались дать какие-то советы. Так получилось, что мы с ним не были друзьями. Нас только на время сблизила вся эта кошмарная история. Все свободное время мы обсуждали разные детали либо с Мишей, либо между собой.