Алесь Жук - Заполненный товарищами берег Страница 3

«Бацька ў калаўроце» — действительно талантливая повесть, написанная в соответствии с литературными приемами, по законам литературы.

И юмор в ней не издевательства ради, даже не для каких-то там разоблаче­ний и поучений, а от молодости, от переполненности жизнью, когда просто так и самому посмеяться хочется, и других посмешить.

Тем не менее, в повести пробовали выискивать и неуважение к препода­вательской интеллигенции, и другие «подтексты» выудить. Правда, до обвине­ний в очернительстве, как было в свое время с повестью Алексея Кулаковского «Добросельцы», не доходило. Будучи редактором книги «Бацька ў калаўроце», я был свидетелем редактирования повести на уровне главного редактора из­дательства. Семашкевичу приходилось вычеркивать и слова, и предложения, и абзацы.

После этого Семашкевич недоумевал: что изменилось после его вычеркива­ний? Ничего.

Наша литература юмористическим жанром не изобилует, кроме «Запісак Самсона Самасуя» Андрея Мрыя, «Дабрасельцаў» Алексея Кулаковского, «Ніжніх Байдуноў» Янки Брыля я больше повестей и не назову.

«Такія вось паперы», как говорила в самом начале Рыгоровой повести дере­венская тетка Марья.

После «Бацькі ў калаўроце» Семашкевич начал писать повесть «Ясень». Написанное заканчивается таким вот абзацем:

«Ранняя ноч... Дажджавеюць і кіпяць маладыя яблынькі за акном».

Это он еще успел увидеть и записать...

Было удивительно теплым начало лета. Молодые листочки на деревьях еще не умели шуметь. После работы я через детский парк имени Горького пошел к Рыгору Семашкевичу. Он был дома один, веселый, радостно возбужденный, в просторной прохладной комнате с настежь распахнутым окном. На столе лежала принесенная женой из издательства корректура его критической книги «Выпрабаванне любоўю». По такому поводу я вызвался сходить за бутылочкой сухого болгарского вина. Он категорически отказался, показал на спинку стула, на которой висела белая рубаха, черный галстук и пиджак.

— У меня завтра защита дипломной.

Я знал, что для Рыгора защита его дипломников — святое дело. Он про­должал добрую традицию филфаковских преподавателей — уважать студентов, тем более начинающих литераторов. Это он попросил меня взять на рабо­ту в «ЛіМ» Алеся Письменкова, хорошего хлопца и хорошего поэта, как было сказано.

Мы попили кофе, полюбовались Купаловским сквером.

А назавтра утром — телефонный звонок и глухой голос Ивана Антоновича Брыля:

— Саша, нету Гриши.

Это было непостижимо. Я по-детски спросил:

— Что делать?

— Не знаю.

— Иду к вам.

— Иди.

В той же комнате было так же настежь распахнуто окно, на столе лежала корректура, на стуле висел приготовленный костюм.

Присел на диван рядом с Брылем. Сидели и молчали. Я только что прошел мимо пятен крови на тротуаре. Сидели, кажется, бесконечно долго, старый и молодой. Но сидеть бесконечно было нельзя. Я отважился и сказал:

— Буду вызывать машину.

— Вызывай.

Потом ехали утренним чистым и живым городом на Слуцкое шоссе в боль­ницу скорой помощи за соответствующей справкой. В голове у меня, как выбро­шенные на берег рыбины, бились почему-то вот эти Рыгоровы строки:

Недзе на Свірскім возеры

Дзікія гусі крычаць.

Скора ўжо, скора возьмецца

Неба іх калыхаць.

Только тридцать семь лет прокричали те гуси Рыгору. Только тридцать семь лет потешило его небо... Неужели и правда, что «тых, з кім дзеліцца неба сакрэтам, маладым забірае зямля»?

И через тридцать лет временами думаю: а может, если бы выпил вина, не пил бы он на ночь снотворное, не полез бы на подоконник курить перед сном и любоваться сквером. Он любил рассказывать об этой своей радости. У него была плохая привычка сидеть на широком подоконнике вдоль оконного про­ема. А когда он жил в Серебрянке на третьем этаже и мы выходили покурить на балкон, никогда не подходил к ограде, курил, прислонясь к стене. Но кто знает, куда сам качнешься или качнет тебя судьба под этим небом, в котором дикие гуси кричали и будут кричать. И не потому, что дикие, а потому, что вре­мя улетать.

Человеку не дано знать свое время.

«Может, мы последние поэты...»

Что есть такой поэт Максим Танк, я, как и все мои ровесники, знал еще в школе. Имя это само собой становилось в ряд классиков, который начинался с Янки Купалы и Якуба Коласа. Естественно, что и представлялся он старцем, седовласым мудрецом, да и балладный лад многих стихотворений — «дрэмле Нарач, наша мора» — располагал к таким ассоциациям.

Поэтому, когда встретил его уже будучи студентом, был немного удивлен, увидев высокого, красивого, еще в силе, улыбчивого мужчину. Было это у входа в редакцию журнала «Полымя» солнечным летним днем. Они шли рядом, Мак­сим Танк и Янка Брыль, в светлых теннисках, шевелюристые, совсем не похожие на классиков, какими казались. Помню его в редакторском кабинете. Тот боль­шой кабинет на Захарова, 19 очень часто представлял собой кают-компанию, в которой собирались не только сотрудники журнала, но и авторы. Веселые комментарии литературной жизни, воспоминания, шутки, анекдоты. Словно и собрались люди не работать, а на посиделки. После, когда и сам начал работать в издательстве и редакциях, понял, что редактура делается за своим рабочим столом дома. А так называемые приемные часы в редакции собирают писателей, чтобы пообщаться, поговорить не только о литературе, но и о жизни, а иногда и «за жизнь»...

В «Полымі» собирались в кабинете Евгения Ивановича, он был душой компании, но застолий у него в кабинете не было. Позже приходилось мне видеть его и в застольях, которые он, человек не пьющий, умел вести легко и красиво, и со стороны могло показаться, что он такой же захмелевший, как и его друзья.

Ежегодно в сентябрьском номере «Полымя» появлялась солидная подборка его стихотворений. Многие из тех стихов уже стали золотым фондом бело­русской поэзии. Сентябрь был особым месяцем для Максима Танка: в этом месяце семнад­цатого числа он родился и этим же числом произошло осво­бождение Западной Беларуси. Событие памятное для челове­ка, который работал в комму­нистическом подполье, сидел в печально известной тюрь­ме Лукишки и чудом избежал более страшного наказания, чем тюремный срок...

Получилось так, что через много лет мне пришлось рабо­тать секретарем Союза писа­телей, когда председателем писательской организации был Евгений Иванович. Руково­дил он не демонстрируя свою власть, не навязывал свое мне­ние, не доставал советами, но когда его совет был нужен, он был. И кабинет его не пустовал, в нем решались основные рабочие вопросы, но всегда было время для человеческо­го и человечного разговора с приходившими писателями. У писателей было доверие к Максиму Танку. И у молодых, и у старых, и у тех, судьбы которых сложились очень трудно. Во время работы в ЦК КПБ мне пришлось побывать у Ларисы Гениюш. Многое пережившая, прошедшая сталинские лагеря, Лариса Антоновна жила настороженно, доверяла немногим. И когда я попросил ее ото­брать стихи для «Полымя», для «ЛіМа», стихи она отобрала, сложила в папку, но отдала мне со словами: «Папку передать Максиму и пускай он сам распоря­дится ими». Так было просто и сказано «Максиму», такой Максим был один, объяснять не надо было.

В свое время Иван Петрович Шамякин напечатал в «Полымі» свои вос­поминания, которые он писал по памяти, не имея дневниковых записей. И там говорилось, что Якуб Колас имел свой персональный железнодорожный вагон. После того, как воспоминания были напечатаны, в редакцию пришел сын Коласа Данила Константинович и принес свои опровержения по поводу воспоминаний Ивана Петровича, в которых отрицалось наличие персонального вагона, про­яснялись другие неточности. Согласно воспоминаниям Ивана Петровича, тем «персональным» вагоном пользовалась белорусская делегация во главе с Яку­бом Коласом при поездке в Ленинград для укрепления творческих связей бело­русских писателей с ленинградскими. Такая поездка действительно состоялась в 1947 году. Ей придавалось большое значение, и поэтому надо было, чтобы Якуб Колас выступил на открытии торжественной встречи в Доме писателей имени Маяковского в Ленинграде, а потом принял участие в большом городском лите­ратурном вечере. В состав делегации входили Аркадь Кулешов, Пилип Пестрак, Петрусь Бровка, Максим Танк, Максим Лужанин, Михась Климкович, Степан Майхрович и Павел Ковалев.

Позже я услышал рассказ Максима Танка о той поездке. Действительно, руководством Белорусской железной дороги был дан отдельный вагон для деле­гации. Вагон в Ленинграде был поставлен на запасные пути и находился в рас­поряжении писателей. Колас на следующий день после торжественного вечера уехал по своим делам в Москву, а оставшиеся писатели гостили в Ленинграде еще десять дней. Они побывали на Кировском заводе, в Эрмитаже, в Русском музее, в Музее обороны Ленинграда, в шалаше Ленина в Разливе, на могилах И. Е. Репина и Федора Смолячкова, в Петропавловской крепости. А по вечерам в вагоне принимали своих ленинградских друзей. Сотрудничество укреплялось основательно. В один из таких вечеров Пилип Пестрак, уставший и захмелев­ший, ушел от компании в соседнее купе отдохнуть. Через некоторое время в том купе начали раздаваться громкие хлопки. Веселая компания шутила, что Пилип Семенович сочиняет новые стихи и сам себе аплодирует. Но вскоре появился и сам Пестрак. Его знаменитая лысина была вся в крови. Оказалось, что в темном купе на голову уснувшего Пилипа Семеновича начали падать клопы. Он спро­сонья хлопал по ним, пока не сообразил, что надо ретироваться. Таким был тот послевоенный «персональный» вагон.