Сергей Максимов - Тайга (сборник) Страница 3

– Вы не сделали ничего неучтивого, – перебила она меня, – тайга освобождает людей от многого, в том числе, очевидно, и от учтивости.

Я молчал.

– И еще: мужчины забывают, например, что на свете существуют бритвы…

– Это вы насчет моей бороды?

– Нет… вообще.

– Видите ли, борода меня защищает от мороза.

– И еще кое от чего…

Закинув руки за голову, она блеснула полосками зубов.

Я промолчал.

– Например, влюбиться в вас невозможно, – не унималась она.

«Дорого же мне обойдется мое любопытство», – подумал я и мысленно послал себя к чёрту.

– Вы посмотрите на себя, на кого вы похожи! На лешего! Длинные волосы, рыжая борода…

– Не рыжая, а каштановая… – попробовал отшутиться я.

– Каштановая, каштановая… – передразнила она, – а я говорю рыжая, стало быть – рыжая! Ну-с, что вас еще интересует? Может быть, сказать, сколько мне лет?

– Зачем? Не думаете ли вы, что я скоро начну бриться?

– Это вы мне в отместку за мое откровенное мнение о вашей внешности? Я считала вас остроумнее… Однако кто же все-таки я? Как вы думаете?

– Я не буду отвечать. Вам это, видимо, неприятно, а я не хочу, чтобы вам было неприятно.

– Но я настаиваю и… прошу. Кто же я?

– Прохожая… – спокойно ответил я, раскуривая потухшую трубку.

– И только?

– И только. По крайней мере, для меня.

– Прохожая… – усмехнулась она, презрительно и с ненавистью глядя мне в глаза.

– Прохожая…

– …которая не выдержала бы экзамена, если бы захотела стать актрисой, – добавил я.

Она вскочила, темные глаза ее заблестели злым огоньком затравленного зверька.

– Да! – крикнула она. – Я лгу! Слышите: я лгу! Я не почтальонша и никогда ею не была! Я такой же инженер, как и вы, с той только разницей, что я… что я… – она проглотила слова и снова повалилась на койку, глубоко дыша и нервно покусывая алую отвернутую губу.

– Впрочем, – добавила она через некоторое время, – вам нет ведь дела до того, какая между нами разница. Ведь я для вас только… прохожая.

Минут пять мы молчали. Я досадовал на себя. Мне было ее жалко. Я встал и решил идти к себе. Кстати, и лампа начинала тухнуть – керосин выгорал. Но Ирина опередила меня:

– Я очень хочу спать.

– И хорошо сделаете, – сказал я. – Вот вам моя койка, вот одеяло, сверху накройтесь еще вашим бушлатом. За печкой я послежу. Спокойной ночи.

Я вышел. Всё так же крутила метель, раскачивая сухие ели и лиственницы. Луна скрылась, на реке отрывисто, надоедливо лаяла лисица. В палатке рабочих храпел Иван, несмотря на несусветный холод – печка потухла. Я раздул угли, подбросил дров и, когда они весело вспыхнули, достал книгу, уселся перед печкой и принялся читать. Прочитав страницы две и убедившись, что из чтения толку не будет, я отложил книгу и стал наблюдать, как корчится на огне береста. Лениво тянулись какие-то незначительные мысли: вспоминалось то одно, то другое. Сколько времени я сидел так и думал – не знаю. Кажется, я вздремнул и проснулся от холода. Печка совсем потухла. Я вспомнил про гостью: наверное, и там давным-давно прогорели дрова.

Я вышел. Метель стихла, и на зеленовато-голубом небе, обсыпанном яркими звездами, повис стальной блин луны.

Осторожно откинув полог палатки, я вошел и присел на корточки перед потухшей печкой. Раздув огонь, я подкинул бересты. Она закорчилась, задымилась и вспыхнула жарким пламенем, потрескивая и освещая палатку. Я выпрямился и бросил взгляд на койку.

Ирина лежала на спине, укрытая одеялом, и нахмуренно, как-то чересчур напряженно смотрела на меня.

– Подойдите… – тихо сказала она.

Я подошел и сел к ней на койку. Она запустила пальцы в мою бороду и улыбнулась, просто и мягко, как улыбаются выздоравливающие:

– Какая смешная кудрявая борода. Сколько ей?

– Год.

– А вам? – спросила она, опуская руку и неторопливо застегивая пуговицу на груди моей гимнастерки.

– Тридцать.

– У вас есть жена?

– Нет. Я любил одну девушку, она была моей невестой, но потом… вышла замуж за моего приятеля.

– Ну и дура! – рассмеялась она. – Ведь вы, в общем, славный…

Я почувствовал легкий холодок где-то под сердцем и невольно подвинулся ближе к ней, но она отстранила меня.

– Послушайте, – как-то задумчиво сказала она. – Вы, наверное, задумывались над тем, что составляет радость жизни человека? Как по-вашему, что?

– Не знаю, – замялся я. – Очевидно, целый комплекс причин: любимая работа, семья, любовь…

– Нет, – вздохнула она, перебивая меня, – все это не то. Знаете, что главное?

– Ну-ка?

Она подперла рукой курчавую голову и, чуть прищурившись, коротко сказала:

– Свобода!

Опять тоскливо залаяла в тайге лисица. Береста прогорала, в палатке стало темнее, и, как волны, заходили по брезенту странные красноватые отблески.

– Ах, как она нужна вашей… прохожей, – нахмурив брови, тихо проговорила Ирина и вдруг, скрипнув зубами, стремительно схватила меня за плечи. Я наклонился и крепко поцеловал ее в теплые губы, чувствуя, как ускоряется стук моего сердца.

3 февраля.

Не знаю, вернусь ли я когда-либо снова к дневнику. Думаю, что нет. Бессмысленно писать, незачем, не надо ничего записывать больше… Я познал весь кошмар, который окружает нас, как покойника саван. Я познал цену свободы.

Вчерашнюю запись в дневнике я сделал в четыре часа ночи, когда, взволнованный, опустошенный, с радостным, но неспокойным сердцем, я оставил Ирину и вернулся к себе. Я не подозревал, что через 2–3 часа я постигну страшную правду.

Вот моя последняя запись, без рассуждений, без комментариев.

…Помню, что я уснул, тесно прижавшись к теплому телу Ирины. Было уютно, было детски-радостно и хорошо. Мне что-то снилось, тоже что-то светлое и хорошее.

Проснувшись же, я ощутил прежде всего пустоту. Было темно. Я пошарил рукой и понял – со мной никого не было. Я вздрогнул: где же она?

А на реке все плакала, все заливалась лисица.

– Как она противно кричит…

При первых же звуках знакомого голоса я был уже возле нее.

– Почему ты не спишь?

Она сидела в углу, у печки, в своей любимой позе – обняв колени и положив на них подбородок. Я кутал ее в бушлат, целовал ее волосы, лоб, глаза…

– Ты плакала?..

Она прижалась ко мне щекой и тихо сказала:

– Знаешь, мне так хорошо…

И, помолчав, добавила:

– Я хочу тебе рассказать, о том, что чувствует человек перед смертью…

– Ах, оставь… – поморщился я. – В самом деле, это уже слишком. Лучше расскажи о себе, ведь я ничего о тебе не знаю.

– Завтра. Обещаю. А перед смертью человек чувствует лишь сладкое замирание сердца перед великой тайной. И больше ничего. И – холод. Давай раздуем угли.

Я в одну минуту растопил печку. От тепла ли, от света ли – на душе повеселело. Ирина встала, потянулась и как-то буднично предложила:

– Будем-ка мы снова спать…

Но вдруг испуганно взглянула на меня и схватила за руку.

– Слышишь? Что это?

Я насторожился, но ничего не услышал.

– Слышишь?

– Нет.

Она растерянно улыбнулась:

– Это мне показалось. Я такая нынче пугливая… Когда ваши вернутся?

– Возможно, завтра.

– Утром?

– Вряд ли они ночью будут передвигаться. Впрочем, начальник странный, от него можно всего ожидать. А ты почему спрашиваешь?

– Я думаю, что тебе надо спать в другой палатке, – опустив глаза, сообщила она.

– Что? – удивился я, но тут же спохватился. – Прости, пожалуйста, я не сразу понял – почему.

– Иди… – приказала она.

Я обнял и поцеловал ее так, как целуют близкого, когда растаются на несколько часов – быстро и не крепко.

Я ушел и сел за дневник. Была глухая ночь. Окончив писать, вернее, еще не окончив, я, утомленный, положил голову на руки и, улыбаясь своему счастью, стал припоминать шаг за шагом все события. Потом всё смешалось. С трудом разлепив тяжелые ресницы, я поднял голову и осмотрелся. В палатке было мутно от предрассветных сумерек. За брезентом слышались негромкие голоса и поскуливание собак: «Наши вернулись», – подумал я и, рывком откинув полог, вышел. Шагах в тридцати от бивака я увидел подходивших на лыжах четырех мужчин, одетых в форму, с винтовками в руках. На привязях рвались собаки. И в ту же секунду совсем рядом, почти над ухом, оглушительно хлопнул выстрел.

Еще не отдавая себе отчета в том, что случилось, но повинуясь инстинкту, я кинулся к палатке Ирины, заметив при этом боковым взглядом, что все четверо пришельцев, как по команде, упали в снег. Вбежав в палатку, я ничего сначала не мог разобрать – плавал белесый горьковатый туман. В гулкой тишине слышалось бульканье воды, выливавшейся, очевидно, из опрокинутой на столе колбы.

Прислонясь спиной к надетому на плечи дорожному мешку, Ирина полусидела на койке, как-то страшно и неестественно свесив на грудь голову. Черные волосы, разметавшись, свисали, закрывая лицо. Под растегнутым ватным бушлатом голубела знакомая мне шерстяная блузка, покрытая странными темными пятнами. Маленькая рука с полусжатыми пальцами далеко откинута в сторону. Одна нога была обута в валенок. Другой валенок валялся на земле рядом с согнутой в колене и низко опущенной правой голой ногой; матово-белая, она жалко и беспомощно выделялась на черном фоне одеяла. Большой палец ступни был засунут в спусковую скобу моего охотничьего ружья, упавшего дулом на край лабораторного стола.