Владимир Марков - «…Мир на почетных условиях»: Переписка В.Ф. Маркова (1920-2013) с М.В. Вишняком (1954-1959) Страница 3

Вот в конце письма Вы пишете об этике и предлагаете мне «признать, что этика не менее ценна, чем эстетика». Да когда же я был против этого? Напротив, я за этику двадцать эстетик отдам и что-нибудь впридачу. В статьях в «Гранях» и в «Опытах» я об этом только и писал последние годы. Но наше расхождение вот в чем: Вы пишете об этике «личной и коллективной», а для меня коллективная этика — противоречие в самом слове. Коллективной этики не только не было, но и не может быть, это мое глубочайшее убеждение (и не только мое). Так же и «коллективного» читателя «Н<ового> р<усского> с<лова>» не представляю, не чувствую. Судить себя надо перед совестью, перед другим человеком, но не перед чужими людьми, которые меня не знают и знать не хотят. Вот письмо к Вам — другое дело, это общение человека с человеком, и Вы не можете себе представить, как я был рад В<ашему> письму и нашему «примирению». Плохо только, что в письме всего не скажешь: торопишься (пишу на службе), плохо формулируешь мысли. Жаль, что нельзя с Вами побеседовать в комнате (только не диспутировать в зале) — и обязательно несколько раз, потому что один раз — не типичен.

Нагородил Вам бессвязицы.

Всего хорошего.

Ваш В. Марков

8. В.Ф. Марков — М.В. Вишняку

Dep<artmen>t of Slavic Lang<uages> University of California Los Angeles 24, Calif<ornia> 13 января 59 r.

Многоуважаемый Марк Вениаминович!

Читаю Ваши воспоминания и наткнулся на обвинение меня (стр. 254) в «эстетском бесстыдстве»[22]. Не знаю, что Вам ответить на это. Я сторонник персонального «выяснения отношений», а не «писем в редакцию» (до которых Ваше поколение было падко). Прежде всего, чисто по-человечески не могу понять, что у Вас за зуб против меня. Неужели Вы могли меня так невзлюбить за короткое посещение Монтерея? Помню, что даже спора между нами тогда не было, я чуть только наскакивал на Вас, но это вообще моя манера, на более близких я еще больше наскакиваю (иначе было бы скучно жить). Короче, я печатно ни разу вас не атаковал, а Вы уже второй раз, причем первый раз постарались опубликовать свое письмо в двух центрах эмиграции — в Нью-Йорке и Париже — да еще обвинили меня неправильно по существу (я Вам об этом писал тогда), и теперь я хожу, по Вашей милости, в литературных невеждах — как это согласуется с идеалами «кристальности» Вашего поколения? Не сердитесь на мою иронию, я знаю, что Вы честнейший человек (это видно и по Вашей книге), но я считаю, что, не ответив Вам публично тогда (а ответить я не мог, ибо я, как Вам известно, животное необщественное — надо же и мне быть последовательным), поставил Вас в двусмысленное положение. Вы несправедливо ошельмовали человека и потом не извинились. Ну, Бог с ним, с этим. Только насчет «эстетского бесстыдства». Странные у Вас понятия об эстетстве. Вас послушать, так я этакий эмигрантский Оскар Уайльд. Какое же эстетство в любви к творческому? Я на стороне поэтов, художников и композиторов, которых человечество, как правило, не понимает и не ценит, которыми оно помыкает и помыкало. Часть этого есть и в Вашем отношении, скажем, к Цветаевой. А для меня Цветаева — кровная сестра, ей больно — и мне больно. Поэтам трудно жить, и ее заносчивость того же порядка, что у Пушкина в «Поэт и чернь» — и там и тут касание неуклюжими руками живого поэтического мяса. Хорошие люди касаются, плохие — все едино, все больно — ибо касаются другие, из другого теста сделанные, пусть иногда и с хорошими намерениями. Я никого не виню: так люди сделаны, но что я поделаю, если я, пусть плохонький, один из этих поэтов и их понимаю, Чернышевский для меня не икона, как для Вас, у меня другие иконы (почему-то думаю, что более достойные). Чернышевский — бездарный писатель, которого мне запихивали в глотку в юные годы — неужели я должен теперь сдерживаться, когда я свободен. Не для одного меня не тайна — губительное воздействие «демократических» критиков (других) на литературу, которую я люблю и в которой живу. Неужели Вы и тут хотите учредить какую-то цензуру, как, сознайтесь, было в «Совр<еменных> зап<исках>». Конечно, это не советская и не николаевская цензура, но концентрационный лагерь не перестает быть таковым, если в нем лишь 2 человека, а не 2 миллиона. Не знаю, убедил ли я Вас, что я не «эстет», или же еще больше возмутил (Вы, кажется, любите возмущаться чужой «неправотой»), но вот мои несвязные соображения на этот счет. Насчет «бесстыдства» Вы тоже неправы: задор, заносчивость, что хотите: я люблю поцапаться, но «бесстыдство» не только преувеличение, а просто словесная неточность (поэтому у Вас и были недоразумения с поэтами, которые всегда точны в выражении мыслей, в отличие от политиков с их псевдо-точностью).

В общем, я за Цветаеву, а не за Чернышевского, ибо она для меня более бесспорное творческое достижение.

Не примите всего этого за личную неприязнь (которую скорее я готов видеть в Ваших замечаниях, хотя могу и ошибаться). Я Вас плохо знаю (тогда в Монтерее мы могли поговорить по душам и узнать друг друга, но этого не произошло), но как человек, судя по Вашей книге, Вы мне нравитесь, хотя в ином плане Вы совсем не «герой моего романа», и я иногда задаюсь вопросом: как Вы, чудесный человек, жили рядом и виделись с людьми, которыми я восхищаюсь, и ничем не облегчили их изгойства в этом мире (я не говорю о материальной помощи), не проявили понимания, которое им так нужно? Или такова их «планида»? Вы хорошо описываете, не крутите, не скрываете (хотя пишете иногда ужасно), и потому картина для постороннего наблюдателя ясна до слез.

Ну, нагородил Вам турусов и колес. Простите, что отвлекаю Вас от важных политических дел.

Уважающий Вас В. Марков

P. S. Сама Ваша книга — незаменимый документ. Это я уже говорю как «scholar».

9. М.В. Вишняк — В.Ф. Маркову

17.1.59

Многоуважаемый Владимир Федорович!

Несколько удивился Вашему письму. Тем не менее благодарю за него: оно интересно, кое-что пытается объяснить и в этом смысле поучительно, — хотя, как Вы увидите, для меня и неубедительно.

Меня удивило не то, что «спец» (или «школяр») только через два года откликнулся на книгу, представляющую, по его словам, «незаменимый документ». Меня удивило Ваше недовольство, чтобы не сказать — претензии: по существу (об этом ниже) и по поводу того, что, опубликовав письмо в редакцию против В. Маркова в двух эмигрантских газетах, я в двух словах вернулся к тому же в книге (вышедшей примерно тогда же, когда появились письма).

Но воспоминания о «Совр<еменных> записках» воспроизводят многое, о чем я писал и публиковал раньше: кое-что приводится полностью, другое — в сжатой форме. Ведь то «Воспоминания». И я спрашиваю себя, — а если хотите, то и Вас: в чем же криминал?.. Сирин на десятки лет затаил раздражение против (а не «на», как пишет Берберова в «Мостах»[23]) редакции «Совр<еменных> записок» за то, что она не напечатала (не имевшего никакого отношения к его художественно-литературному изображению) порока Чернышевского (теперь, после «Лолиты», объяснение этому можно было бы искать не в политической только его антипатии к Чернышевскому!). В книге я назвал Адамовича и Слонима, присяжных литературных критиков, осудивших, вместе с редакцией «Совр<еменных> записок», Сирина[24]. Наряду с этим упомянул и Вас, пришедшего по особым причинам своей биографии в восторг от того, что Набоков дал «общественной» (в иронических кавычках Ваших, — хотя при чем тут ирония?!) России заслуженную «хорошую пощечину». Теперь Вы поясняете, что сделали это потому, что Чернышевского Вам большевики «запихивали в глотку в юные годы». Это — объяснение не совсем логичное (за преступления большевиков взыскивать со всей «русской общественности», даже с очутившейся в эмиграции), — и вряд ли может быть оправдано «литературным невежеством», как Вы выражаетесь. Нет, оно тут ни при чем. И «шельмовал» я Вас вовсе не за это. Вы, неизвестно почему, рискуете утверждать, что Чернышевский для меня «икона». Откуда Вы сие взяли? Это совершенно неверно. Но если бы писали не в состоянии аффекта о Чернышевском, Вы могли бы узнать, хотя бы из моей статьи в «Нов<ом> журнале» № 27 об «Идейных корнях большевизма», как к Чернышевскому относились знавшие его современники, и не только такие, как Некрасов или Короленко, но и Страхов, Лесков, Достоевский и, особенно, Розанов!.. Это не может не убедить Вас в том, что Ч<ернышевский> вовсе не был тем «чудовищем», каким Вы себе его представляете. Прибавлю еще, что на Чернышевского сейчас всех собак вешают не только люди Вашего «духа», но и марксисты-антибольшевики, желающие реабилитировать Маркса и сделать ответственным за большевизм народничество. Прочтите письма Чернышевского с каторги, и Вы, может быть, почувствуете, что он был мучеником, а не мучителем.

Я никогда не чувствовал к Вам «личной неприязни», — скорее наоборот, — и всегда ценил Ваши литературные дарования и разносторонность. Именно поэтому я и огорчался, что Вы «ни в грош не ставите» (это, конечно, преувеличение) «этику» и подчиняете ее, или «добро», — эстетике, или «красоте» (в «добре» мораль переплетается с правом и политикой). Мое огорчение «кульминировало» в возмущении, которое вызвала Ваша атака против Чернышевского с одновременной атакой против сейчас уже покойной Е.Д. Кусковой. Такое же возмущение выражали вслух и противники Чернышевского, собравшиеся на расширенном заседании сотрудников «Опытов» с приглашенными лицами. Помню, Мих<аил> Мих<айлович> Карпович говорил первым и произнес проникновенную по чувству и убедительности речь о том, кем была и кто такая Кускова. Не сомневаюсь, что примерно так же говорил бы Глеб Петрович Струве, будь он на собрании[25].