Джон Грин - Многочисленные Катерины Страница 3

– Меня бросила девочка, и теперь я в глубокой депрессии, поэтому мы с Гассаном собираемся устроить себе… э… э… каникулы на колесах. Не знаю, как это по-арабски.

Миссис Харбиш укоризненно покачала головой.

– Разве я тебе не говорила не водиться с девчонками? – произнесла она по-английски с сильным акцентом. – Гассан – хороший мальчик, он не ходит на эти ваши свидания. Посмотри, как он счастлив. Бери с него пример.

– Именно это я и собираюсь делать во время нашей по ездки, – кивнул Колин, хотя это было бесконечно далеко от правды.

Гассан вернулся с доверху набитой одеждой полузастегнутой матерчатой сумкой.

– Охибоке[7], мама, – сказал он, наклонившись, чтобы поцеловать ее в щеку.

Но тут в гостиную вошел мистер Харбиш, облаченный в пижаму.

– Ты никуда не поедешь, – сказал он по-английски.

– Па-ап! Да мы обязаны поехать! Ты посмотри на него. Он же похож на развалину. – Колин ссутулился, стараясь изо всех сил походить на развалину. – Он и без меня поедет, а я за ним хоть присмотрю.

– Колин хороший мальчик, – примирительно сказала миссис Харбиш своему мужу.

– Я вам буду звонить каждый день, – поспешил добавить Гассан. – Мы ненадолго. Вернемся, как только ему станет лучше.

Колину пришлось импровизировать.

– Я найду Гассану работу, – сказал он, обращаясь к мистеру Харбишу. – Думаю, нам обоим пора осознать важность упорного труда.

Мистер Харбиш одобрительно хмыкнул, а потом повернулся к сыну:

– По-моему, тебе пора осознать важность того, что не стоит зря тратить время на это жуткое шоу про судью Джуди[8]. Если через неделю ты мне позвонишь и у тебя будет работа, можешь ехать куда угодно и оставаться там сколько хочешь.

– Спасибо, пап, – робко пробормотал Гассан.

Затем поцеловал маму в обе щеки и вылетел за дверь.

– Вот козел! – сказал он, когда они сели в Сатанинский катафалк. – Одно дело – укорять меня в том, что я ленивый. Но порочить доброе имя лучшей телесудьи Америки – это уже ниже пояса.

Гассан уснул примерно в час ночи, и Колин, опьяненный одиночеством ночной автострады и выпитым на заправке кофе со сливками, мчал на юг через Индианаполис. Для начала июня вечер выдался жарким, а кондиционер в его Катафалке не работал уже пару тысяч лет, поэтому окна были открыты. Ему нравилось водить машину, потому что для этого требовалось внимание – на обочине машина… может, полицейский… надо притормозить… ага, обгоняем грузовик… сигналим поворот… смотрим в зеркало… что там?.. слепое пятно… нужно выгнуть шею… так, хорошо, уходим влево – короче, за рулем он почти забыл о зияющей дыре в своем животе, там, где солнечное сплетение.

Чтобы занять ум, он стал думать о дырах в других животах и вспомнил об эрцгерцоге Франце Фердинанде, убитом в 1914 году.

Глядя на кровавую дырищу в своем животе, эрцгерцог сказал:

– Это ерунда.

Он ошибся. Франц Фердинанд не был ни вундеркиндом, ни гением, но, без сомнения, он был значимой фигурой: его убийство спровоцировало Первую мировую войну, и за его смертью последовало еще восемь миллионов смертей – точнее, 8 528 831.

Колин тосковал по Катерине, и тоска бодрила его еще сильнее, чем выпитый кофе. Час назад Гассан попросился за руль, но Колин ему отказал, потому что вождение отвлекало от случившегося – не быстрей семидесяти миль в час… вау, как сердце колотится… ненавижу кофе… осторожно, грузовик… так, уходим вправо… вот, никого, только наши фары в темноте…

За рулем одиночество не казалось таким беспросветным. Кроме того, за рулем приходилось думать о вождении. Но где-то поблизости, вне досягаемости света фар, таилась все та же мысль: его бросили.

И сделала это девочка по имени Катерина.

Бросили его в девятнадцатый раз.

Когда дело доходит до девчонок (а в случае Колина дело до них доходило очень часто), каждый выбирает согласно своим предпочтениям. Предпочтения Колина касались не внешности – скорее они были лингвистическими: ему нравились Катерины. Не Кейти, не Кати, не Кэти, не Китти, не Кейт, не Кэт, не Рина, не Трина и, боже упаси, не Катрин. К-А-Т-Е-Р-И-Н-А. Он встречался с девятнадцатью девочками, и всех звали Катеринами. И все до единой его бросили.

Колин Одинец считал, что в мире существуют только два вида людей: Бросальщики и Брошенные. Многие скажут, что принадлежат к обоим видам, но они просто не понимают сути: дело в предрасположенности. Бросальщики не всегда разбивают сердца, а Брошенные не всегда остаются с разбитым сердцем. Но склонность к одному из этих двух типов есть у каждого[9].

Возможно, Колину уже пора было привыкнуть к взлетам и падениям в отношениях. Ведь у свиданий всегда один исход: печальный. Если подумать – а Колин думал об этом часто, – все романтические отношения оканчиваются либо 1) расставанием, либо 2) разводом, либо 3) смертью. Но Катерина XIX была другой – или, во всяком случае, казалась другой. Она любила его, а он отчаянно любил ее. И любит до сих пор. Он снова и снова повторял про себя: я люблю тебя, Катерина. Когда он разговаривал с ней, это имя звучало по-другому – не как имя, которое так долго не давало ему покоя, а как слово, относящееся только к ней, описывающее длину ее ресниц и бездонную глубину голубых глаз. Это слово пахло фиалками.

Ветер выл, проникая в машину сквозь трещины в окнах, а Колин все еще размышлял о Бросальщиках, Брошенных и, попутно, об эрцгерцоге. На заднем сиденье Гассан рычал и сопел, будто ему снилось, что он – немецкая овчарка, и Колин, ощущая непрекращающееся жжение в области солнечного сплетения, подумал: ЭТО РЕБЯЧЕСТВО. ТЫ ЖАЛОК. СТЫДОВИЩЕ. ЗАБУДЬ. ЗАБУДЬ. ЗАБУДЬ. Но он не понимал, что именно нужно забыть.

Катерина I: начало начала

Родители Колина считали его самым обычным ребенком, пока одним июльским утром не случилось вот что. Двадцатипятимесячный Колин сидел за маленьким кухонным столом на детском стульчике и ел на завтрак препротивное пюре зеленого цвета, а его папа, сидевший напротив, читал газету Chicago Tribune. Колин был худ, но высок для своего возраста. Его густые каштановые кудри с эйнштейновской непредсказуемостью топорщились во все стороны.

– Тли тлупа на Вест-Сайде, – сказал Колин, с трудом проглотив содержимое ложки. – Не хочу больше зеленки, – добавил он, показывая на тарелку.

– Что ты сказал, сынок?

– Тли тлупа на Вест-Сайде. Хочу жаленую калтошку, пожалуйста-спасибо[10].

Папа Колина перевернул газету и, поморгав, уставился на большой заголовок в верхней части первой полосы. Первое воспоминание Колина было таким: папа опускает газету, улыбается во весь рот и смотрит на него круглыми от удивления глазами.

– СИНДИ! НАШ МАЛЬЧИК ЧИТАЕТ! ГАЗЕТУ ЧИТАЕТ! – прокричал он.

Родители Колина были из тех, кто очень, очень любит читать.

Его мама преподавала французский в престижной Кальмановской школе в центре города, а папа был преподавателем социологии в Северо-Западном университете к северу от города. Поэтому после того, как на Вест-Сайде внезапно обнаружились «тли тлупа», они начали каждую свободную минуту читать вместе с ним: чаще по-английски, но иногда – красивые французские книжки с картинками.

Четыре месяца спустя родители отправили Колина в детский сад для одаренных детей. Но в детском саду сказали, что Колин слишком развит для их учреждения и, кроме того, они не принимают детей, не приученных к горшку.

Тогда родители отправили Колина к профессору психологии Чикагского университета.

И наш еще страдающий младенческим недержанием вундеркинд оказался в маленьком кабинетике без окон на южной стороне города, где женщина в очках с роговой оправой попросила его найти закономерности в рядах чисел и букв.

Еще она просила его переворачивать фигуры. Спрашивала, какой рисунок лишний. И, к радости Колина, она задавала ему десятки чудесных вопросов. К радости, потому что прежде его чаще всего спрашивали о том, не описался ли он и не хочет ли съесть «еще ложечку» той самой противной зеленки.

После часа вопросов женщина сказала:

– Благодарю за терпение, Колин. Ты особенный мальчик.

Ты особенный мальчик. Позже Колин часто слышал эти слова, но ему всегда хотелось слышать их еще чаще.

Затем женщина в очках с роговой оправой пригласила в кабинет маму Колина. Ей она тоже сказала, что Колин очень умный, особенный мальчик, а Колин в это время играл с деревянными кубиками, на гранях которых были буквы. Он подцепил занозу, переставляя буквы в слове «стоп», так чтобы получилось «пост», – это была его первая анаграмма.

Женщина сказала маме, что талант Колина нужно развивать, но давить на мальчика не следует, и предостерегла ее:

– Не ждите от него слишком многого. Такие дети, как Колин, очень быстро усваивают информацию. Они легко сосредоточиваются на поставленной задаче. Но шансов получить Нобелевскую премию у него не больше, чем у любого другого сообразительного ребенка.