Робин Гуд - Дюма-отец Александр Страница 3

— Вы колеблетесь, добрый Гилберт? — спросил он, нахмурив брови. — Мое предложение вам не по душе?

— Простите, сэр, ваше предложение меня устраивает, и если моя дорогая Мэгги ничего не имеет против, мы оставим ребенка у себя. Ну же, жена, скажи, что ты об этом думаешь: как ты решишь, так и будет.

— Этот храбрый воин прав, — ответила молодая женщина, — ему растить этого ребенка невозможно.

— Ну так что же?

— Ну так я стану ему матерью, — промолвила Маргарет и, обращаясь к дворянину, добавила: — Если однажды вам придет в голову забрать обратно вашего приемного сына, мы вам его вернем с нелегким сердцем, но нас при этом будет утешать то, что у вас он будет счастливее, чем в убогом доме лесника.

— Слова моей жены означают, что мы беремся за это дело, — заявил Гилберт, — и я со своей стороны клянусь беречь этого ребенка и быть ему отцом. А вот, господин рыцарь, и залог моего слова.

Он вытащил из-за пояса одну из своих перчаток и бросил ее на стол.

— Слово за слово, перчатка за перчатку, — произнес дворянин и тоже бросил на стол одну из своих перчаток. — Теперь остается только договориться о размере денежного содержания ребенка. Вот, добрый человек, держите, и каждый год вы будете получать столько же.

Вытащив из-под камзола кожаный мешочек, полный золотых монет, он попытался вручить его леснику. Но тот отказался.

— Спрячьте ваше золото, сэр; нежность и хлеб в этом доме не продаются.

Кожаный мешочек долго переходил из рук Гилберта в руки дворянина и обратно. Наконец, после переговоров, по предложению Маргарет решили, что деньги, которые рыцарь собирался ежегодно выделять на содержание мальчика, будут храниться в надежном месте и что их вручат ему, когда он достигнет совершеннолетия.

Уладив это дело ко всеобщему удовлетворению, все пошли спать. На следующее утро Гилберт поднялся чуть свет и с завистью разглядывал лошадей своих гостей, которых как раз чистил его слуга.

— Какие прекрасные кони, Линкольн! — сказал ему Гилберт. — Даже не верится, что они проделали двухдневный путь, такими бодрыми они выглядят. Клянусь святой мессой! На таких прекрасных скакунах могут ездить только принцы. Они, должно быть, стоят столько серебра, сколько весят мои лошадки. Да, кстати, я о них бедных и забыл совсем, а у них, должно быть, кормушки совсем пустые.

И Гилберт пошел в свою конюшню. Конюшня была пуста.

— Смотри-ка, а их тут и нет. Эй, Линкольн, ты что, уже выпустил лошадей пастись?

— Нет, хозяин.

— Вот еще странности какие, — прошептал Гилберт. Его вдруг охватило предчувствие, и он бросился в комнату Ритсона. Ритсона там не было.

«Может быть, он пошел будить рыцаря?» — сказал себе Гилберт, направляясь в комнату, где ночевал дворянин.

Но там тоже никого не было. В это время появилась Маргарет с ребенком на руках.

— Жена! — закричал Гилберт. — Наши лошади исчезли!

— Да быть этого не может!

— Гости уехали на наших лошадях, а нам оставили своих.

— Но почему же они уехали вот так?

— Подумай сама, Мэгги, я не знаю.

— Может, они хотели скрыть от нас, куда они поехали?

— Значит, им было в чем себя упрекнуть?

— Они просто не захотели нас предупредить, что вместо своих усталых лошадей берут наших.

— Нет, наверное, не поэтому; их лошади сейчас выглядят так, словно они и не проделали недельный путь, они резвы и крепки.

— Эй! Да не будем думать об этом! Погляди какой красивый ребенок! А улыбается-то как! Поцелуй его.

— Может быть, этот господин хотел нас отблагодарить, оставив нам дорогих лошадей вместо наших коняг?

— Может быть, а боясь, что мы откажемся, он уехал, пока мы спали.

— Ну, что же! Если так, я благодарен ему от чистого сердца, но шурином Ритсоном я недоволен, мог бы и попрощаться с нами.

— Ах, разве ты не знаешь, что, с тех пор как умерла твоя бедная сестрица Энни, его невеста, Ритсон избегает бывать в наших местах. Может быть, наше семейное счастье пробудило в нем горестные воспоминания!

— Ты права, жена, — ответил Гилберт и тяжело вздохнул. — Бедная Энни!

— Самое досадное в этой истории, — продолжала Маргарет, — что мы не знаем ни имени, ни места жительства опекуна этого ребенка. Если он заболеет, кому мы должны об этом сообщить? Да и как нам называть его?

— Выбери ему имя, Маргарет.

— Лучше ты сам выбери, Гилберт, он же мальчик, и, стало быть, это твое дело.

— Тогда назовем его именем моего любимого брата. Я не могу подумать об Энни, чтобы не вспомнить о несчастном Робине.

— Ну вот мы его и окрестили, вот наш милый Робин! — воскликнула Маргарет, осыпая поцелуями личико ребенка, который уже улыбался ей как своей матери.

Итак, сына назвали Робин Хэд. Позже, никто не знает почему, Хэд стало звучать, как Худ, или Гуд, и под именем Робин Гуд и стал знаменит маленький незнакомец.

II

Со времени этих событий истекло пятнадцать лет; под кровом лесника не переставало царить спокойствие и счастье, и сирота ни на минуту не усомнился в том, что он любимый сын Маргарет и Гилберта Хэда.

В одно прекрасное июньское утро какой-то пожилой человек, одетый как состоятельный крестьянин, ехал, сидя верхом на крепком пони, через Шервудский лес по дороге, которая вела в живописную деревеньку Мансфилд-Вудхауз.

Небо было чистое; восходящее солнце освещало безлюдную местность; ветер был пропитан терпким и сильным запахом дубовой листвы и тысячами ароматов полевых цветов; на мхах и траве россыпями алмазов сверкали капли росы; в ветвях порхали и пели птицы; из лесных чащ слышались крики ланей — одним словом, природа повсюду просыпалась и только кое-где еще виднелись клочья ночного тумана.

Лицо нашего путника прояснилось под лучами утреннего солнца, грудь его расправилась, легкие наполнились снежим воздухом, и он запел сильным и звонким голосом старую саксонскую песнь, в которой проклинались все тираны.

Вдруг мимо его уха просвистела стрела и вонзилась в ветвь дуба, стоявшего на обочине дороги.

Крестьянин, скорее удивленный, нежели испуганный, соскочил с лошади, спрятался за дерево, натянул тетиву лука и приготовился к обороне. Но напрасно он всматривался вдаль, разглядывал тропу, обшаривал взглядом окружающие заросли и вслушивался в малейшие лесные шорохи — он ничего не увидел, ничего не услышал и не знал, что и думать об этом внезапном нападении.

Может быть, безобидный путник просто оказался на пути стрелы какого-нибудь неумелого охотника? Но тогда он услышал бы его шаги, лай собаки, тогда он увидел бы лань, которая, убегая, пересекла бы тропу.

А может быть, это был один из разбойников, изгнанник, каких в графстве было немало; эти люди жили лишь тем, что убивали, грабили и целыми днями подстерегали путников. Но все эти бродяги знали его, они знали, что он небогат, но никогда не отказывал в куске хлеба и кружке эля никому из них, когда им случалось постучать в его дверь.

Может быть, он оскорбил кого-нибудь, и этот человек хочет ему отомстить? Нет, на двадцать миль в округе у него не было врагов.

Какая же невидимая рука пожелала его убить?

Именно убить, потому что стрела пролетела у самого его виска, так что даже волосы на голове у него зашевелились.

Размышляя обо всем этом, путник думал: «Непосредственная опасность мне не грозит, потому что моей лошади инстинкт ничего не подсказывает. Напротив, она стоит спокойно, как у себя в стойле, и тянется к листве, как к своей кормушке. Но если она будет здесь стоять, то укажет тому, кто меня преследует, место, где я прячусь».

— Эй, пони, рысью! — крикнул он.

Это приказание было подкреплено негромким свистом, и послушное животное, привыкшее за долгие годы к этому приему охотника, который хочет остаться в засаде один, насторожило уши, поглядело своими огненными глазами на дерево, за которым прятался его хозяин, и, ответив ему коротким ржанием, ускакало рысью. Крестьянин еще с четверть часа, оставаясь настороже, напрасно ждал нового нападения.