Железные Лавры - Сергей Анатольевич Смирнов Страница 31

он подносил пальцы к струнам своей арфы, и различала тона наперед – еще за мгновение до того, как рождался звук. Она и понесла от лесного певца. Но тот очень опасался, что грядущий сын прельстится звуком материнского голоса, а не арфы. Потому тотчас после рождения отнял сына от пуповины и самой матери, поклонился ей коротко и канул в леса. Турвар Си Неус только и запомнил низкий и глухой тон пуповины перед тем, как она была отрезана, и вздох матери, подобный схождению дождя на древесные кроны.

Певец Тур растил младенца Турвара на козьем молоке, сопровождая всякое кормление перебором струн.

Сам же Турвар Си Неус признался, что учился пению не у отца и его арфы, а у летучих мышей и змей, ибо слышал звуки, неведомые человечьему уху. Пение птиц, даже самых нежных жаворонков, соловьев и пеночек всегда казалось ему слишком громким, кричащим, грубым. Так и рос он при отце, его ушами: и правда, стоило Турвару приложить свои пальцы к запястной жиле на руке отца, державшей арфу, как тот начинал слышать звуки струн, а заодно и свой голос. И все чужие речи мог точно также передавать Турвар своему отцу, положив пальцы на кровяные жилы и повторяя как можно более тихим, почти неслышным голосом чужие слова. Так и рос.

А потом отец Турвара, Тур Си Неус, стал умирать и передал сыну свою арфу по наследству. А в последних словах завещал ему искать покровителя повыше, ибо скитания Тур Си Неус любил, а к старости разлюбил и захотел тепла и ленивого почета при большом, не гаснущем очаге, но никакому властителю глухой певец не нужен.

Моя история выходила самой мелкой и сыпучей. В ней представлялся сам себе на портовом рынке торговцем дешевым и мелким бисером, усеявшим весь прилавок. Рядом же стояли два выдающейся внешности иноземца, у каждого из коих на широкой грубой доске лежали всего две-три жемчужины – столь диковинных, что глаз не оторвать и цены не найти. Но хоть не примечал я в своей судьбе никаких чудес, бард Турвар Си Неус глядел мне в рот со всё большим изумлением. Ярл же дремал.

Так и оборвал невольно свой рассказ на месте встречи с ярлом Рёриком на берегу Тибра, когда янтарные глаза барда стали словно плавиться и растекаться в стороны.

Те большие капли мёда-янтаря тотчас собрались вновь, застыли и блеснули.

- Силён твой Бог, жрец! – изрек бард уважительно. – Вижу без забвенья!

Настал мой черед изумиться.

- Сила моего Бога невидима. Несёт меня сила моего Бога, но и впрямь не вижу куда, - таково было мое честное признанье.

- А я в сей час вижу так же ясно, как тебя самого, именно то, зачем я здесь, и то, зачем здесь славный ярл Рёрик, - в неком восхищении проговорил бард. - А вот зачем здесь ты, жрец своего Бога, не вижу, как слепец в лесу – горную вершину, что за лесом. – И бард махнул в сторону незримой, но чаемой вершины. - В том и есть сила твоего Бога.

В стороне и над нами, за пределами крипты, послышались гулкие шаги, будто великаны стали спускаться с той скрытой от глаз горной вершины. Тогда ярл неохотно приоткрыл глаза, словно хотел-таки доглядеть вершину, а заодно и тех, кто сходил с нее по наши души.

- Что же мне сказать графу? – робко поспешил вопросить многоумного барда, а заодно и себя самого, уже зная без прорицаний, по ком грядут сверху те грозные шаги.

- Разве тебе, жрец, не скажет твой Бог, что говорить и что делать, когда потребуется веское слово? – зримо расстроился бард.

Ах, каким глупцом выставил меня этот язычник перед Тобой, Господи! Ведь и дыханием римского сотника, тоже язычника, озабоченного недугом своего слуги, Святой Дух Твой выдохнул верное слово и верную мольбу. И вот слуга того сотника исцелился на расстоянии.

Меня забрал из крипты молчаливый стражник графа – тот самый, что на пиру ударил ярла в затылок комлем-рукоятью меча. Сему-то верному слуге его изъян – глухота и гугнивость – вменялся в достоинство, а чудесное исцеление могло принести лишь понижение в чине. Ярл же не узнал своего обидчика, ибо не имел глаз на затылке и к тому же, - верно, благоволением Твоим, Господи, - не запоминал обид ни на кого.

Когда я обернулся, выходя, ярл уже вновь дремал, словно прозрев внутренним взором главное – что бы ни сказал я здешнему господину положения, а меч Хлодур скоро сам вернется к хозяину, и нырять за ним на дно событий – только разминуться.

Граф Ротари только что вернулся с охоты, на этот раз – обыденной, приятной и удачной. В лесу граф много чего надумал и передумал, то бросалось во взор издали. Графу так не терпелось приложить свои мысли к ожидаемым сведениям выпоротого дознавателя, посмотреть, сходятся ли они, как части разрубленной монеты, что он принял меня, едва сойдя с седла.

Петли на внутренних воротах замка еще скрипели, двух косуль еще уносили со двора на кухню, гончие на натянутых, как струны, поводках, еще визгливо голосили им вдогон, насквозь оглашая лаем весь замок, и жарко, потно клубились. Во дворе пахло лесом, дичью и псиной. Пинком граф послал прочь слугу, подставившего ему спину у конской подпруги, тотчас, как мух, отогнал брезгливыми махами руки всех прочих, оставив ближе всего только своего коня и еще – немого идола-телохранителя, а указательным пальцем, но как бы с уважением к чину, ткнул в место, где стоять сенешалю, чтобы тот не услышал чего лишнего, однако оставался при господине на расстоянии чиха. Дядю Гримуальда граф на охоту не брал, мудрый его дядя сказался недужным.

- Вызнал что-нибудь, кроме лжи и хвастливых басен? – вполоборота и в половину открыв рот, вопросил граф, как бы не придавая моему доносу значения военной разведки во вражеский стан.

- Полагаю, то несомненно, господин, - бесстрашно начал я.

Сдается мне, ни разу в жизни не испытывал столь праведного удовольствия, говоря правду и рассказывая, что услышал ровно так, как и слышал. Жар в гортани стоял. Кроме того, граф не узнал от меня ничего нового. Он лишь уверился в том, что сам расслышал в песне барда именно то, что и стоило услышать, а это, в свою очередь, придавало мне уверенность в том, что ничего сокровенного не выдаю