Гайто Газданов - Возвращение Будды. Эвелина и ее друзья. Великий музыкант (сборник) Страница 33

Я понял из этих ее слов, что Катрин, по-видимому, рассказала ей обо мне довольно много. Я ответил:

– Разрешите вам сказать, что это не очень научный диагноз.

– Он, может быть, не научный, но мне кажется, что он правильный.

Я помолчал, потом спросил:

– За кого Катрин вышла замуж?

– За одного английского художника. Этот портрет, – сказала она, поднимая глаза на стену, – он рисовал, это, кажется, его первая жена.

На картине была изображена неправдоподобная женщина конфетной красоты, в красном бархатном платье; картина была похожа на плохую олеографию. Как Катрин могла этого не видеть?

Я встал и стал прощаться. Она протянула мне руку и попросила меня оставить ей на всякий случай мой адрес.

Лестница была широкая, на ней лежал толстый ковер, и она была не похожа на ту, которая была в Латинском квартале, в гостинице Катрин. Но я подумал, что опять беззвучно спускаюсь из мира, в котором она жила, в ту призрачную пропасть, из которой мне так трудно было уйти.

–

Проходили дни, недели и месяцы. Я давно уже уехал из Латинского квартала, деревья на парижских улицах зазеленели, распустились, потом покрылись летней пылью, потом их листья осыпались и наступил октябрь. На рассвете холодной ночи был казнен Амар, я прочел об этом в газетах, где было рассказано, что он выпил рому и выкурил папиросу перед тем, как подняться на гильотину. Потом он обвел глазами людей, окружавших его.

– Du courage![20] – сказал ему адвокат.

Амар хотел что-то произнести, но не мог, и только в последнюю секунду, в тот условнейший промежуток времени, когда он еще теоретически продолжал существовать, он крикнул высоким голосом: «Pi tie!»[21] Это было то слово, которое ему удалось наконец вспомнить и которое он, вероятно, хотел сказать уже несколько минут тому назад. Но оно, конечно, не имело теперь смысла – так же, впрочем, как никакое другое слово и никакое другое понятие. «C’est ainsi qu’il а рауё sa dette a la societe»[22]. Та к кончался отчет о его казни. И в последний раз я подумал о том, что ему, собственно, дало общество: случайное рождение в нищете и пьянстве, голодное детство, работа на бойнях, туберкулез, вялые тела нескольких проституток, потом Лида и убогий соблазн богатства, потом убийство, неотделимое от страшной бедности его воображения, и потом, наконец, после тюрьмы – холодный воздух осеннего рассвета, мостки гильотины, немного рома и одна папироса перед смертью. Такой, каким он был, он, вероятно, не мог прожить другой жизни, и она казалась логически законченной. Если бы он не совершил убийства, он умер бы от чахотки, и в этом его адвокат был, конечно, прав. Одно было очевидно – что в этом мире ему больше не было места, так, точно огромные пространства земли вдруг стали для него тесны.

Я прочел о его казни на следующий день в утренней газете. Я давно жил на улице Молитор, в той самой квартире, в которой был убит Павел Александрович и которую он, как это оказалось при выяснении его дел, приобрел в собственность незадолго до смерти. Я переставил в ней мебель и переменил всюду обои и бобрик; на том месте, где было пианино, стоял большой аппарат радио; я убрал маленький письменный стол и поставил другой, гораздо шире и длиннее, с выдвижными ящиками. Только кресла и книжные полки остались теми же и на тех же местах. Я внимательно просмотрел на досуге всю библиотеку и убедился, что она состояла почти исключительно из классиков, – в этом смысле Павел Александрович был человеком своего времени, и книг современных авторов я нашел у него очень мало. У него не было еще – что мне показалось более удивительным – почти никаких личных бумаг, кроме нескольких писем, посланных ему много лет тому назад по адресу гостиницы на rue de Buci, где он, стало быть, жил в те времена. Одно письмо было написано женским почерком, и когда я на него посмотрел, мне сразу же бросились в глаза эти слова: «Ты не забыл, я надеюсь, тех минут»… Мне стало тягостно и неловко, и я отложил его, не читая. Зато единственное письмо его брата, того самого, который утонул и от которого ему досталось наследство, я прочел с начала до конца; оно, впрочем, было коротким и почти беспримерным по своей категоричности. Оно кончалось так:

«Ты меня, слава богу, знаешь хорошо и знаешь, что я всегда любил говорить правду, а не мямлить всякие сентиментальные глупости. То, что ты мой брат, это случайность рождения, за которую я не ответствен. Жизнь, которую ты вел или ведешь, меня не интересует, это твое дело. Я тебя знать не знаю и знать не желаю. На днях я уезжаю отсюда в другую страну, и ты уж не трудись меня разыскивать или мне писать. Я тебе желаю всяческого добра, но на меня не рассчитывай. Это, впрочем, я думаю, ты знал всегда».

И после этих слов, неумная резкость которых казалась просто неправдоподобной, следовала неожиданная подпись: «Твой любящий брат Николай». У этого человека было странное представление о значении некоторых слов, и я подумал: вспомнил ли он о чьей-либо любви, когда понял, что идет ко дну и что все кончено?

Не было ни одной фотографии, ни одного документа, кроме паспорта, выданного в Константинополе в 191… году с французской визой и парижской carte d’identite[23], в которой было написано: холостяк, без профессии. Я узнал, что Павел Александрович родился в Смоленске, но все эти годы, со дня рождения до даты, стоявшей на константинопольском паспорте, были совершенно пустые – ни бумаг, ни фотографий, ни какого бы то ни было упоминания о том, что он делал и где он был. Затем шел второй перерыв, тоже чрезвычайно длительный, – вся его жизнь в Париже, такая же пустая и неизвестная, как та, которая ей предшествовала, – потому что даже на rue Simon le Franc, как это мне сказал Джентльмен, Павел Александрович появился только за два года до того дня, когда я его встретил впервые в Люксембургском саду. И я подумал, что я, в сущности, почти ничего не знал об этом человеке, с которым меня связала судьба таким странным и неожиданным образом; и те его облики, которые я вспоминал – картинный нищий сначала, хорошо одетый и уверенный в себе пожилой мужчина потом, – начинали мне иногда казаться чуть ли не произвольными, похожими на призрачные и неверные тени того мира, который точно разрезал мою собственную жизнь на две части и о котором я старался теперь забыть. Он как будто бы исчез, и с того дня, что я вышел из тюрьмы, я ни разу не почувствовал его смутного приближения.

Но соображения о судьбе Павла Александровича занимали, как это оказалось, не только меня, потому что однажды днем я совершенно случайно встретил Джентльмена, который долго жал мне руку своей темной рукой с черными ногтями и смотрел на меня так недвусмысленно выжидательно, что я не мог не пригласить его в кафе. Это происходило возле бульвара St. Michel. Я предложил ему выбрать любой напиток, но он ответил, что никогда не пьет ничего, кроме красного вина. Затем он сказал несколько слов о том, что течение моей жизни ему напоминает, хотя и в другом смысле, судьбу княгини, которая, однако… но тут я его прервал, и тогда он перешел к Щербакову. Замечательно было то, что трагический конец этого человека внушил Джентльмену нечто вроде посмертного уважения к его памяти, потому что он больше не называл его, как раньше, Пашкой Щербаковым, а говорил: «Покойный Павел Александрович». В этот день его тянуло почему-то к несколько отвлеченным рассуждениям.

– Вот, смотрите, – сказал он, – какой, видите ли, анекдот: умирает Павел Александрович, и вы получаете наследство. А кто вы такой? Я вас очень уважаю, но все-таки вы неизвестный молодой человек, который бог знает откуда и взялся.

– Да, конечно.

– Но перед этим, – продолжал он, – откуда состояние покойного Павла Александровича? От покойного его брата, который утонул в море. Вы только подумайте, какая это для него была драма.

– Да, я понимаю.

– Нет, так ведь вот в чем дело. Ну, наш брат утонет – это ничего.

– Ну, как сказать, все-таки…

– Нет, в том смысле, что тонуть, так сказать, не жалко. Ну, потонул – потонул. А он-то, старик, вы понимаете? Ведь когда он тонет, что он думает? Боже мой, думает, деньги-то какие пропадают! И вот он все-таки потонул. Хорошо. А до этого – откуда у него состояние? Вероятно, от его родителей. А где родители? И не помнит уж никто, когда померли. Вот и смотрите, как выходит: у каких-то давно умерших людей было состояние, перешло к старшему сыну – утонул. Перешло к младшему – убили. Так? И вот деньги этих покойных родителей достались вам, а вас еще и на свете, может быть, не было, когда они умерли. Вот вам, как говорится, гримасы капитализма.

– Вы против капиталистической системы?

– Кто? Я? – сказал он. – Я? Костя Воронов? Я за нее с оружием в руках сражался. В приказе было написано: «Отличился неустрашимым мужеством, подавая офицерскому составу и подчиненным пример…» Вот как я за капитализм бился. А опять надо будет – опять пойду воевать, можете быть спокойны. Нет, я только насчет того, что вам наследство досталось. Дай вам бог вообще. А жаль, что не мне.