Сальтеадор - Дюма-отец Александр Страница 33

Все так, конечно, и было, тем более что по всей берлоге, до самого выхода, тянулись кровавые следы ног Фернандо.

Подземелье было длиной шагов в двадцать. Войдя в него, Хинеста вышла на другой стороне горы.

Группа солдат расположилась на вершине горы, — значит, они думают, что Фернандо все еще в пещере.

То здесь, то там вспыхивало пламя, когда огонь добирался до купы смолистых деревьев. Кругом белели клубы дыма — они, словно призраки в саванах, вросшие ногами в землю, раскачивались под порывами ветра. Хинеста, сама легкая, как облачко, затерялась меж ними.

На рассвете девушка в накидке, скрывавшей ее лицо от прохожих, появилась на площади Виварамбла, постучала в дверь дома дона Руиса и попросила проводить ее к донье Флоре. Донья Флора, обрадованная добрыми вестями, которые вечером принес дон Иниго, встретила молодую девушку, как принимают даже незнакомых, когда на сердце радость.

А когда на сердце радость, то лица подобны окнам дома, освещенного изнутри; как бы плотно ни были задернуты занавески и затворены ставни, свет пробивается наружу. И прохожие, заметив этот свет, останавливаются и говорят:

«В этом доме живут счастливцы».

Увидев, что лицо доньи Флоры сияет радостью и стало еще прекраснее, девушка чуть слышно вздохнула, но все же донья Флора услышала ее тихий вздох. Она решила, что незнакомка пришла с какой-нибудь просьбой.

— Вы хотели поговорить со мной? — спросила она.

— Да, — прошептала Хинеста.

— Подойдите ко мне и скажите, что я могу сделать для вас?

Хинеста покачала головой.

— Я пришла, сеньора, оказать вам услугу, а не просить о ней.

— Мне? — удивилась донья Флора.

— Да, — проговорила Хинеста. — Вы говорите себе: какую услугу можно оказать дочери богатого и всесильного дона Иниго, — ведь она молода, прекрасна и любима доном Фернандо?

Донья Флора вспыхнула, но не стала отрицать.

— Так вот, — продолжала Хинеста, — эту девушку можно осчастливить бесценным даром, без которого все другие ничего не стоят: даровать ему бумагу о помиловании того, кто ее любит.

— Я думала, — промолвила донья Флора, — что бумагу о помиловании отнесли дону Фернандо в горы, где он скрывается.

— Дона Фернандо уже нет там, где я с ним рассталась, — грустно ответила Хинеста.

— Боже мой! — воскликнула, вся дрожа, донья Флора.

— Однако я знаю, что он вне опасности, — добавила Хинеста.

— Ах, вот как, — радостно отозвалась донья Флора, и улыбка снова засияла на ее губах, а лицо покрылось румянцем.

— Вам я принесла это помилование: передайте ему сами.

— Помилование? — вымолвила донья Флора — Да ведь я не знаю, где дон Фернандо. Где я его найду?

— Вы его любите, а он вас любит! — сказала Хинеста.

— Не знаю, право… Верю, надеюсь, — прошептала донья Флора.

— Тогда вы наверняка найдете его, ибо он будет вас искать.

И Хинеста подала донье Флоре бумагу — помилование дону Фернандо. Она старалась скрыть свое лицо, но покрывало сбилось, когда она протянула бумагу, и донья Флора увидела ее.

— Ах, да ведь вы — цыганочка из харчевни «У мавританского короля»! — воскликнула она.

— Нет, — ответила Хинеста, и одному богу известно, сколько скорби звучало в ее голосе. — Нет, перед вами сестра Филиппа из Анунциаты.

Так назывался монастырь, который выбрал дон Карлос для девушки-цыганки, — там ей надлежало выполнить обет послушания и стать монахиней.

XXII. КЛЮЧ

Около полуночи донья Флора ушла с балкона в спальню, отведенную ей в доме дона Руиса. То была, как вы помните, спальня доньи Мерседес; хозяева предоставили гостям все самое лучшее.

Почему донья Флора так поздно ушла с балкона? Почему так поздно, так небрежно закрыла жалюзи? Что ее удерживало там до полуночи, отчего она всматривалась в темноту и прислушивалась?

Может быть, она ждала появления прекрасной звезды Гесперус, что зажигается на западе? Или прислушивалась к трелям соловья, что пел гимн ночи в зарослях олеандров, цветущих на берегах Дорра?

А может быть, глаза ее ничего не видели, уши ничего не слышали, а душа парила в той сладостной мечте, что в шестнадцать лет называется любовью?

Хинеста в это время, вероятно, плакала и молилась в монастыре Анунциаты. Донья Флора вздыхала и улыбалась.

Донья Флора, пожалуй, еще не любила, но так же, как небесная благодать возвестила деве Марии появление архангела Гавриила, какое-то неясное сладостное дуновение возвестило донье Флоре о появлении божества, имя которого — любовь. И как ни странно, но сердце девушки испытывало влечение сразу к двум молодым людям.

Тот, кого она боялась, тот, кого старалась избегать, ибо чувствовала бессознательно, что ее целомудрие в опасности, и был красавец всадник, изысканно одетый гонец любви, как он назвал себя, который мчался впереди нее по дороге от Малаги до Гранады, — дон Рамиро.

Тот же, к кому ее невольно влекло, припав к плечу которого она могла бы безмятежно заснуть, тот, на кого она могла бы долго смотреть, не смущаясь, не опуская глаз, был Сальтеадор — разбойник с большой дороги, грабитель из харчевни «У мавританского короля» — дон Фернандо.

Она чувствовала и душевный подъем, и истому и, подойдя к зеркалу — последнему дамскому угоднику по вечерам и первому льстецу по утрам, — кивком головы подозвала служанку.

Служанка поняла сразу, в каком расположении духа ее хозяйка, поняла, что ответа на расспросы не дождешься, и, не произнося ни слова, принялась за ночной туалет красавицы.

Никогда еще, пожалуй, глаза доньи Флоры, опушенные длинными бархатистыми ресницами, трепещущие ноздри, полуоткрытые губы с белоснежной полоской зубов так красноречиво не говорили ночи: «Мне шестнадцать лет, я хочу любить и быть любимой».

Служанка все поняла безошибочно. Женщины обладают удивительным свойством угадывать присутствие любви или ее приближение. Она надушила свою госпожу не как юную девушку, отходящую ко сну, а как новобрачную, ожидающую супруга.

И донья Флора неверной походкой, чувствуя, как тревожно бьется ее сердце, дошла до постели и легла, положив прелестную темноволосую головку на точеную белоснежную руку. Она не спешила уйти с балкона, а теперь ей хотелось поскорее остаться одной. Она молчала, углубившись в себя, но этого было недостаточно — она ждала полного уединения.

Донья Флора приподнялась, прислушиваясь к шагам удалявшейся служанки, которая перед тем все ходила по комнате, словно что-то искала, медлила, чтобы подольше побыть с девушкой, и в конце концов решила уйти, не сомневаясь, что выполняет горячее желание своей госпожи, но раздумывая о том, не извиниться ли ей, что она оставляет ее одну.

Служанка унесла светильник, и комнату озарял неяркий волшебный свет ночника, прикрытого алебастровым абажуром.

Но и этот приятный свет был слишком ярок для глаз молодой девушки — она снова приподнялась и, устало вздохнув, задернула занавес постели, служивший как бы преградой между нею и ночником; теперь почти весь низ ее ложа заливал рассеянный свет, подобный сиянию луны, верх же оставался в темноте.

Каждой девушке было в свое время шестнадцать лет, каждому юноше — восемнадцать, и каждый мужчина, каждая женщина сохранили в тайнике памяти воспоминание о том, что они видели через врата молодости, отворенные в райские кущи. Однако не будем и пытаться овеществлять сны доньи Флоры; цвет розы — это сочетание белого и алого; сон молодой девушки — сочетание надежды и любви.

Прекрасная, нежная девушка грезила наяву, теперь она грезила во сне. Ее полузакрытые веки смежились, губы приоткрылись, и, словно какое-то облако встало между миром и ее душой, два-три раза она вздохнула, и, казалось, это не вздохи, а жалобы любви, потом ее дыхание стало ровным и неслышным, как у птицы. Ангел-хранитель раздвинул занавес постели и, внимая, склонился над ней. Она спала.

Прошло минут десять. Ни единого шороха не нарушало глубокую тишину; но вдруг раздался скрежет ключа; дверь медленно отворилась, и человек, закутанный в длинный темный плащ, появился в полусвете, на всякий случай он опустил задвижку, осторожно подошел к постели, присел на край и поцеловал в лоб спящую, прошептав: «Мама».