Майкл Каннингем - Плоть и кровь Страница 35

Частью того, что он любил в ней, была очевидность. Во время обеденного перерыва он трахал в мотельном номере секретаршу своего партнера. То были свидания, взятые прямо из комиксов, и он ощущал себя человеком, вступившим в некий клуб, присоединившимся к международному братству, имеющему свои ритуалы и свою историю. Радость ему доставлял не один лишь секс, нет, вся процедура: поставить «бьюик» за мотелем, получить ключ от ухмыляющегося старика портье с гноящимися глазками и полудюжиной намертво приклеенных к лысине длинных волос. Ему нравилось, как потрескивает горящая и днем неоновая вывеска (красное «Свободно», три розовых стрелы); нравились две одинаковые, привинченные к стене над изголовьями двойной кровати картинки, изображавшие цветки цикория. Нравилось, что у него, сорокашестилетнего, встает каждый раз, как он слышит по радио Тома Джонса или Энгельберта Хампердинка. Они были ему как братья, поющие о желании и утрате в мире, достаточно большом, чтобы вместить любой сюрприз.

Век Водолея. Дьявольски верно.

«Ты слишком большой, малыш», — говорила Магда, и номер отеля, кажется, с ней соглашался. Он был слишком большим для этого номера с потолками из гипсокартонных панелей в подтеках воды и свалявшимся мохнатым ковром. Слишком большим для этой женщины, крашеной блондинки с избыточным весом, делившей двухквартирный домик с матерью и четырьмя котами. Он хлопал ее по толстому складчатому бедру и говорил: «Ты и сама ничего». Желание, которое она пробуждала в нем, изумляло Константина. Он же всегда мечтал о красавицах, а теперь усаживался утром за рабочий стол, включал радио и чувствовал: опять встает — и представлял себе широкий рассыпчатый живот и задницу, смахивавшую на две белые тыквы. «Нет же дурного в том, чтобы любить всех подряд», — пел Том Джонс. Иногда Константин, прервав работу, нырял в уборную и дрочил, думая о Магде, о ее грузном теле. Он улыбался себе в зеркале уборной, спускал в раковину: дело полезное, теперь — через два часа, в мотеле «Мейфлауэр» — он сможет потрудиться на славу. Да, сюрпризы для него еще не закончились. А возраст — печальная выдумка, россказни для слабаков.

Жизнь с Мэри сходила на нет, и он обнаружил, что мог бы и раньше жить посвободнее. Что-то в нем помягчело. Что-то, всегда присутствовавшее в нем, под его шкурой — колкие токи гнева и разочарования, — они стали стихать, и на месте их остались всего лишь часы, один, за ним другой: работа, добрый крутой перепих, снова работа, обед, потом сон. А Мэри просто жила рядом. Испытывала новые рецепты (сырное фондю, «киш лорен»), покупая все, что для них требуется. Ссоры их сошли на нет, любовь тоже, и Константин начал различать простоту, которая всегда была здесь, с ними, тихо струилась под их каждодневными распрями. Начал понимать, что вполне достаточно трахать кого-то и зарабатывать деньги, разговаривать по телефону с красавицей дочерью, когда она удосужится позвонить, полоть огородик с дочерью младшей и радоваться вместе с ней появлению первых редисок. И стараться не думать слишком много о сыне. Полуденные упражнения с Магдой, ничего сверх тех благ, какие он сам хотел дать ей, от него не ждавшей, казалось, спасали его — в каком-то глубинном смысле, которого он прежде и представить себе не мог. Он ощущал себя человеком, зажившим новой, более легкой жизнью, а всем, что уцелело от прежней, оказалось единственное его неподатливое обыкновение — ездить к построенным им домам и наблюдать, как их обитатели предаются обычным своим занятиям. Теперь он ездил туда не часто, всего раз в пару месяцев. Но все еще ездил. Все еще останавливал машину и сидел, прислушиваясь со страшным томлением к тому, как эти загадочные мужчины и женщины поглощают ужины и переругиваются, как любят друг дружку, прислушивался к их нескончаемым тревогам насчет участи, которую они уготовили для своих детей. Все еще сидел в безмолвии «бьюика», выкуривая сигарету за сигаретой и вслушиваясь в негромкие окрестные шумы с исступленным вниманием священника, сидящего в исповедальне силясь расслышать работу механизмов подлинного добра и подлинного зла, которые тихо урчат за неуклюжими рассказиками его прихожан о слабостях их плоти.

1974

Для церемонии Мэри оделась во все кремовое. Кремовая соломенная шляпка, простое кремовое платье, а поверх него — льняной бежевый жакет. Она шла по кампусу, положив ладонь в перчатке на руку Константина, под лиственной тенью, покачивавшейся вокруг на траве, и знала — что бы теперь ни случилось, эти мгновения она сохранит навсегда. Какие бы ошибки она ни совершала, какие бы унижения ни претерпевала, одно воспоминание останется с ней: о том, как она шла с мужем по Гарварду, а из окон общежитий выплывала странная музыка и вокруг обнимались перед камерами уже шагнувшие в полное обещаний будущее дети в шапочках и мантиях. Мэри знала, как поблескивают, отражая свет, ее золотые сережки. За одним из окон тенор пел что-то о позорном мире. Или о просторном.

— Вот так городок, — сказал Константин.

— Угум, — отозвалась она, ощутив мгновенный всплеск раздражения. Ей не хотелось набираться впечатлений и выставлять оценки. Ей хотелось лишь быть и в этом городе, и в стороне от него, быть в точности такой, как сейчас, — привлекательной, принарядившейся женщиной, приехавшей в Гарвард на выпускную церемонию сына. Сидеть между мужем в темно-синем костюме и дочерью, женой подающего большие надежды студента юридической школы Йеля.

— Я заказал для нас столик, — сказал Константин. — В ресторане, который так нахваливали Флорио.

— Хорошо, — сказала Мэри.

Ей не хотелось разговаривать. Не хотелось мысленно задерживаться на страхах насчет того, что представления Пола и Лиз Флорио о хорошем ресторане могут привести ее в место дорогое, но дурное — вульгарное, с мудреной, невкусной едой; место, над которым другие семьи посмеиваются, когда проходят мимо него, направляясь к ресторанам, Мэри и Константину неизвестным. Она спросила у Билли, куда им лучше пойти, чтобы позавтракать после церемонии, однако Билли вел себя в последние дни как-то странно. Он только и соизволил сказать ей:

— Прошу тебя, давай не будем устраивать из этого бог весть какое событие. Зайдем куда-нибудь и съедим по гамбургеру. Я не хочу никаких торжеств, особенно при том, что сейчас творится в мире.

А она, не найдясь с ответом, сказала самое очевидное:

— Знаешь, ты ведь первый в моей семье и в семье твоего отца выпускник университета. Самый первый.

— Я знаю, ма. Знаю.

А может быть, и последний. Сьюзен — замужняя женщина, Зои есть Зои. Родня Константина, насколько Мэри было известно, так и крестьянствует в Греции, а племянникам Мэри сильно повезет, если они доживут до тридцати, ни разу не попав в тюрьму. Ей хотелось, чтобы Билли понял: эта церемония так же важна, как свадьба или похороны. До сих пор он жил под ее крылом. Он и представить себе не мог, какая участь могла его ожидать: долгие безнадежные годы, проведенные среди мужчин, копающихся в моторах ржавых автомобилей, и женщин, бормочущих что-то в тарелки с супом. Не знал, как в доме может останавливаться время. Верил, что жизнь ведет всех своих детей к счастливому концу.

— На час дня, — сказал Константин. — Ты ведь так и хотела, верно?

— Ммм?

Они свернули во Двор, где должна была состояться выпускная церемония. Здесь покоились в немом, идеальном порядке ряды складных стульев; здесь мужчина в строгом костюме, седовласый и цветущий, как само преуспеяние, обсуждал с молодым человеком в джинсах тонкости обращения с микрофоном.

— Я о ланче говорю, — сказал Константин. — Я заказал столик на час дня. У нас будет куча времени, чтобы отыскать ресторан.

— Хорошо.

Он вздохнул, и Мэри услышала, как в его легких всхлипнула мокрота. Его тело накапливало слизь, ее — подсыхало. Мэри нисколько не сомневалась в том, что к старости он станет толстым, липким, волосатым, а она — сухой и тонкой, как прутик гикори. Различий между ними становилось все больше. Иногда мысли о том, как она будет стареть вместе с Константином, внушали ей страх, но сейчас, в эту минуту, Мэри казалось, что она вот-вот прорвется сквозь пелену своих давних сомнений в крепкое, несокрушимое будущее, уже блистающее за листвой, искрящееся и поющее среди белых водосточных труб этих старых кирпичных домов, в которых прошли молодые годы великих людей.

— Нам пора идти к Билли, — сказал Константин.

— Скоро пойдем, — ответила она. — Время пока есть. Я хочу еще немного погулять по кампусу.

— Не слабый городишко, а?

Лоб Мэри вспыхнул, верхняя губа покрылась испариной. Чувства, которые Константин испытывал к Гарварду, гордость, с которой он вглядывался в тенистые тротуары и широкие лестницы этого городка, нравились ей, но он был человеком, способным сказать «не слабый». Он зарабатывал деньги, он жил бок о бок с ней и любил ее, по-своему. Но он же и поведет их после полудня в ресторан, который понравился Флорио, в «У Кого-то там».