Том Уикер - На арене со львами Страница 39

— О вас-то я все время и думаю! — Мэтта вдруг словно прорвало.— Вы у меня на совести, вы — во всем, что вокруг меня.— Голос его, горестпый и страстный, задрожал.— Но ведь и вы тоже — его.

После этого наступило молчание, и Морган уже подумал было, что, должно быть, они отсели друг от друга. Он открыл глаза, готовый, если нужпо, сразу встать и показать, что он проснулся. Но не успел: в полутьме голова Кэти откачнулась от головы Мэтта. Как электрический разряд в паху, Моргана пронзило сознание, что она только что прижималась лицом к лицу Мэтта. Эта маленькая улика близости оказала на него сильнейшее действие, и желание, безудержное, жадное, застучало у него в жилах, будто это к нему прикасались минуту назад ее ласкающие руки, ее голова, будто это его кожа трепетала под ее легким дыханием.

— Бедный Мэтт,— прошептала она.— Бедный, милый, честный Мэтт.

— Честный,— повторил он со стыдом.— Кэти… не надо…

Готово, он пропал, думал Морган, опьяненный возбуждением. Попался в западню.

— Нет, нет…— Что-то быстрое, мимолетное коснулось щеки Мэтта, исчезло.— Не буду больше. Я ведь о другом.

— А я об этом. Вот почему я должен уехать. Это — главная причина.

— Нет, нет, вы не можете уехать, если мое желание для вас хоть что-то значит. Я сказала, что вы нужны мне, но не для того, о чем вы думаете. Мне нужно, чтобы вы помогли Ханту добиться цели, раз уж она перед ним стоит. Чтобы вы сняли эту обязанность с меня.

— Но почему же? Разве вам…

— Потому что это не мое дело,— сказала Кэти.— Я ведь не просила его, дурня, становиться великим человеком.

Вот о чем вспоминал Морган, сидя в то утро в сенатском буфете с подлой статейкой Мертл Белл под мышкой и не особенно прислушиваясь к тому, что втолковывал ему Мэтт Грант о злодеяниях калифорнийских скотопромышленников, и флоридских садоводов, и фермеров Лонг-Айленда, и всех остальных, кто эксплуатирует сезонных рабочих. Всегда кто-нибудь кого-нибудь да эксплуатирует, думал Морган, так что пошли они все… Он сидел и старался решить, насколько тот жар, с каким Мэтт говорил о Ханте Андерсоне, шел от души, а насколько — от неосознанной потребности оправдать свое поведение.

— Это один из тех случаев, когда политика и бизнес так переплетаются, что невозможно разобрать, где начала, где концы.— Мэтт оглянулся и, наклонившись к Моргану, понизил голос.— Ханту даже удалось через бывшую секретаршу напасть на один след, который как будто может в конечном счете привести к Полю Хинмену.

Кажется, эти сезонные рабочие — вопрос, гораздо более интересный, чем Моргану только что представлялось.

— То есть Хант Андерсон вынюхивает следы вокруг Хинмена?

Мэтт словно спохватился, что разговаривает с газетчиком, и виновато потупился.

— Да это так, только предположение, ничего определенного, а Хант разберется, может, и вообще еще ничего нет.

Хинмен был тогда губернатором их штата, пост не из последних; более того, поскольку старик в Белом доме не мог сам себе наследовать и не делал серьезных попыток выбрать или выдвинуть подходящего преемника — пусть себе псы дерутся за кость, говорил он; не слишком изящно, зато метко,— Хинмен как губернатор штата становился вторым человеком в своей партии. он уже предпринял в этом направлении кое-какие подготовительные действия — за ним, например, послушным стадом шла университетская профессура, верный залог успеха,— и еженедельно с клюшкой для гольфа в руках выступал по телевидению в программах «Воскресные интервью», которые были тогда внове и пользовались успехом. Поэтому все говорили, что Поль Хинмен держится, будто он уже президент.

А это, как хорошо знал Морган, была уже половина победы, если люди так говорили. С Хинменом повторялась та же закономерность: победу обеспечивала не внешность, хотя внешность, безусловно, имела значение; и не дар слова, хотя референты и сочинители речей не могли заменить самого кандидата на простейшей пресс-конференции; и, конечно, не идеи, хотя политик, не сумевший сходу ответить на любой из треклятых вопросов,— конченый человек. Всего важней была особая повадка, которая внушала людям уверенность, что этот человек все может: может делать дело, и принимать решения, и показывать другим пример. Если у тебя нет такой повадки, нарочно ее на себя не напустишь, особенно с тех пор, как появилось беспощадное горящее око телекамеры. У Хипмепа такая повадка была, и люди — в том числе и Морган — считали, что он будет следующим президентом. В этом состояло его главное преимущество, и этим объяснялось, почему он шел впереди на всех первичных голосованиях еще за три года до президентских выборов. Три года, конечно, долгий срок, и репортеры робко намекали на то, что ведь мало ли как еще может дело обернуться, по почти никто ни в какие обороты не верил.

Вот почему у Моргана в то утро за чашкой кофе в сепатской столовой и воспоминания о давней вечерней поездке в автобусе Ханта, и даже интерес к пасквильному сочинительству Мертл про Кэти Андерсон, и любопытство к Мэтту — все как ножом отрезало при одном лишь упоминании о Хинмене. Уловив эту фамилию острым профессиональным слухом, Морган быстро соображал: даже Мэтт Грант, при всем своем прямодушии, не вчера родился на свет, правила игры ему знакомы, и у него есть свои интересы, как у Ханта — свои. Неужто же он случайно обмолвился о Хинмене в разговоре с репортером, пусть даже они и друзья? Не верилось. Или это нарочитая выдача секрета, чтобы Морган очертя голову опубликовал его и оказал Ханту политическую поддержку? Но Ханту ничего, кроме вреда, такая публикация не принесет, и Мэтт не может этого не знать. Новоизбранные сенаторы не должны бросать тень и возводить напраслину на кандидатов в президенты от своей партии. Да и Мэтт достаточно хорошо знает газету Моргана, чтобы понимать, что она никогда не напечатает такие, как он сам говорил, «неопределенные сведения», не подвергнув их тщательной проверке.

— Вот лиса,— улыбнулся Морган.— Вы же просто ловите меня, хотите заинтересовать своими сезонными рабочими.

— Случайно обмолвился. Я же знаю, что вы меня не продадите и обмолвкой моей не воспользуетесь.

— Еще бы. Я приложу все старания, чтоб ее забыть.

Мэтт ухмыльнулся — для такого серьезного и хмурого человека, пожалуй, даже весело.

— Ну, это уж лишнее,— сказал он.— На вашем месте я бы все-таки держал ее в уме.

До сих пор Хант Андерсон интересовал Моргана главным образом как сын Старого Зубра, вознамерившийся — довольно наивно, по мнению Моргана,— смыть пятно со своего родового имени и свершить великие дела; это умный и необычный человек, признавал Морган, но кончит он все равно тем, что пойдет по проторенной политической дорожке от ранних обещаний через неизбежный нейтралитет, продиктованный борьбой партийных группировок, к чисто профессиональному, трудному искусству такими противоречиями управлять и пользоваться. Эту скорбную американскую одиссею Морган наблюдал множество раз и принимал ее как должное, считая, что ничего лучшего и не приходится ждать от пестрой и разветвленной демократической системы, в которой нет места, да и времени тоже, для достоинства и величия, не говоря уж о прихотях гения или сиянии добродетели. И Андерсон, по его мнению, вполне мог сделать обычную политическую карьеру, раз уж ему удалось перескочить нижние ступени партийной лестницы в своем штате; да в сенат и вообще легче попасть «без очереди», чем в губернаторы.

Теперь одного намека на то, что Андерсон может выступить против Хинмена, было довольно, чтобы Морган начал думать иначе: может быть, действительно этот Андерсон не такой, может быть, он в самом деле способен бросить вызов судьбе и выйти на неравный бой? Морган слишком близко был знаком с законами политической жизни и не сомневался, что новоизбранный сенатор, замахнувшийся на первого кандидата в президенты от своей партии, не только не делает карьеры, но идет прямо навстречу политической гибели.

Несколько дней спустя, все еще под действием нездорового интереса к Кэти Андерсон, уже толкнувшего его на разговор с Мэттом Грантом, Морган решил принять в последнюю минуту приглашение Андерсонов и поехать к ним на прием в Джорджтаун, где они в это время снимали дом. Там у них был внутренний дворик, обнесенный кирпичной стеной, он состоял из узкой полосы зеленого газона, которая обрамляла голый пятачок, точно волосы — монашью тонзуру. Из просторного зала туда вело несколько распахнутых дверей, и поток гостей циркулировал меж этими двумя пространствами — от бара внутри дома к задней стене дворика, под которой, враждебно взирая на вашингтонских либералов, укрылся низенький прилизанный промышленник из андерсоновского родного штата, бывший в тот день виновником торжества: утром его принимали в сенате и утвердили послом в одно из малых государств Центральной Америки. Новоиспеченный дипломат явно чувствовал себя обиженным, так как на утреннем заседании какой-то добросовестный сенатор серьезно усомнился в пригодности человека, разбогатевшего на поставках асфальта, для контактов с нарастающей латиноамериканской революцией.