Даль Орлов - Реплика в зал. Записки действующего лица. Страница 4

Школа неисправимых

Работа над "Ясной" была завершена к осени 1972 года. В том же году Евгений Евтушенко опубликовал стихотворение "Марьина Роща". Какую-либо связь между этими событиями искать не приходится, поскольку ее нет. Мало ли что может совпадать по времени! А все-таки остановлюсь и на этом совпадении, поскольку и от него протягивается ниточка, по которой сделался еще один мой шаг по пути к Толстому...

В том автобиографическом стихотворении есть строчки:

Норовы наши седлая,

нас приняла как родимых,

школа шестьсот седьмая -

школа неисправимых.

Прочитал, помню, и дрогнуло внутри: ведь школа N 607 в Марьиной Роще - как раз та самая, в которой и я учился в восьмом классе и частью в девятом, сразу после того, как наша семья оказалась в Москве.

А совсем недавно в книге мемуарной прозы "Шестидесантник" Евтушенко в главе "Ошибка Исаака Борисовича Пирятинского" подробно рассказал и о той нашей замечательной школе, и о её директоре. А в центре сюжета там - жуткая история.

"Однажды ночью, - вспоминает Евтушенко, - кто-то взломал учительскую комнату и украл все классные журналы. Позднее их обгоревшие остатки обнаружили на свалке. Подозрение пало на меня, потому что именно в этот день я получил кол по немецкому". Усугубляло ситуацию то, что "кто-то стукнул старика-сторожа по голове..."

Директор школы Пирятинский решил, что все эти гадости сотворил Евтушенко, хотя тот вину упорно не признавал. Он объясняет сейчас, что сжечь журналы еще и мог бы, но вот ударить сторожа по голове - никогда. Тем не менее так и не сумевшего отбиться от подозрений десятиклассника из школы отчислили. Потом оказалось, что это действительно был не он. От собственной несправедливости Пирятинский даже расплакался.

До нас, более младших, эта история дошла в отголосках, без её, конечно, чувствительного финала. Дошла и, как видите, запомнилась.

Но всё сие - лишь присказка. Мне 607-я школа памятна совсем по другой причине, для меня, как выяснилось потом, весьма значимой. А знаменитому современнику спасибо, что напомнил...

Кстати, попутно: по дороге в школу я тогда непременно приникал к стенду, на котором выклеивали "Советский спорт". (Да, в те времена газеты можно было читать бесплатно, каждый новый номер вывешивался на всеобщее обозрение, повсеместно).И, клянусь, тогда еще обратил внимание на регулярно появлявшиеся в газете стихи лесенкой, подписанные "Евг. Евтушенко". Я и предположить не мог, что в тот же самый момент, в каковой я читаю лесенки, их автор, немыслимый счастливчик в моих глазах, потому что его печатают в "Советском спорте", а меня, тайного сочинителя и фанатика-спортсмена - нет, что он в это же самое время подходит к той же самой школе, только с какой-то другой стороны. А всего лишь лет через пяток-другой я буду стихами Евтушенко, безошибочно оседавшими в памяти, торпедировать сердца знакомых девушек. Ну не может быть плохим человек, помнящий наизусть такие замечательные стихи! "Со мною вот что происходит, - ко мне мой старый друг не ходит" - ну и так далее...

Смотрю на старую фотографию - от времени, от послевоенного своего фиксажа, ставшего туманной коричневой сепией, она будто устала от десятилетий, проведенных в альбоме. Устала, но по-прежнему способна перенести в позднюю знобкую осень пятидесятого года. Я гарцую там от знания своей непобедимости в секторе для прыжков в высоту. На убогом районном стадионе то ли мальчишки нормы ГТО сдают, то ли идет мелкое школьно-районное первенство. Я коряво завис в этом выцветшем стоп-кадре на уровне не сбитой еще планки, пацаны вокруг смотрят, продрогшие, в кепарях, в задрипанных шароварах, кто и с голыми ногами - тренировочных костюмов то поколение отроков еще не знало. И не видно, между прочим, ни одной девочки - учились-то раздельно.

Кстати, о тренировочном костюме. Это была мечта, почти несбыточная. Такой, чтобы настоящий, н?что не для повседневной носки созданное и кое-как приспособленное для физических занятий, а подлинно спортивное! Что-нибудь вроде того, в чем разминался великий спринтер Николай Каракулов или на кортах возле гостиницы Красной Армии, в которой мы прожили год по приезде из Тбилиси в Москву, теннисист Николай Озеров. Он стал потом спортивным радиокомментатором. Речи не шло о синей шерсти с белой полоской вокруг шеи и с крупными буквами СССР на груди, для такого, понятно, кишка тонка, а хотя бы и не из шерсти и без букв, но специально для стадиона. Вот было бы счастье! Народ вокруг просто бы обзавидовался: а парень-то, видать, не простой...

Чуть забегая вперед, все-таки сообщу, коли зашла речь, что через два года счастье меня посетило. Почти такое, о каком мечталось. Хотя и не совсем. Я стал обладателем черного, из полушерстяной ткани тренировочного костюма, состоявшего из двух предметов - верхнего и нижнего. Нижний, то-есть штаны, был с фонарями у щиколоток - этакое модельное воспоминание о шароварах. До обуженных тренировочных брюк, что, конечно, гораздо удобнее при беге, зайцевы тех времен еще не додумались.

Как мне досталось такое богатство? Не просто. Я завоевал его в борьбе. Я занял первое место в тройном прыжке на первенстве московских профсоюзов среди подростков 15-16 лет. И мне вручили его под оркестр из репродуктора. Оставляю без обсуждения обстоятельство, что в те послевоенные времена профсоюзы считали для себя необходимым завлекать подростков на стадионы. Причем, не "фанатеть", а самим бегать. Это другая тема. Сейчас я о том, как высоко же был ценим этот вполне скромный на нынешний взгляд подарок судьбы.

Еще с военных лет мама дружила с Аней. Аня была женой командующего авиацией ПВО Москвы генерал-полковника Василия Фокина. Подружились они еще в Якутске, где мужья несколько месяцев занимались тем, что перегоняли лендлизовские американские "кобры" с американской Аляски к полюсу холода, который, как известно, находится на советской территории в поселке Оймякон на Индигирке. Этот маршрут летчики называли "трассой смерти". Побилось их там изрядно. Далее уцелевшие "кобры" следовали в Иркутск, а уже оттуда - на Запад, к фронту. В Якутске я ходил в первый класс.

В Московские годы генерал-полковник и полковник-политработник ограничивались в основном заочной симпатией, а вот жены дружили по-настоящему. Аня часто у нас бывала.

И вот летом 1953 года она звонит маме: в ближайшую ночь возможны "события", приготовьте самое необходимое, если случится, мы заедем и вас заберем...

Комсомольцам двадцатых годов, через все прошедшим, не надо лишних слов, они всегда были готовы мобилизоваться на одоление очередных грозных обстоятельств. Не знаю, что приготовила к эвакуации мама, я же положил на стул у изголовья, чтобы сразу схватить, три самых для меня ценных объекта. Объектами были: комсомольский билет, две коленкоровые тетради дневников и - вы, наверное, догадались - слегка уже поношенный призовой костюм с фонарями у щиколоток.

Ночью по недалекой от нас Хорошевки шли танки. Грохот был хорошо слышен, подрагивали стены. А утром мы узнали, что Лаврентий Берия оказался врагом народа и уже благополучно арестован.

Эвакуироваться не пришлось.

Нынешние художественные фильмы о тех временах сплошь и рядом не передают истинного облика среды, что была нашим каждодневным бытом, в них как-то слишком все помыто и отглажено, даже и сквозь заявленную бедность упрямо выглядывает благодушная нынешняя удовлетворенность. Почему так? Казалось бы, как просто воспроизвести портрет времени - достаточно постановщикам повторить любительские фотографии, вроде той, что в моем старом альбоме с запечатлевшейся на ней массовкой из реальных обитателей давно прошедшей осени. Не получается.

А справа на фото стоит и наблюдает за нами плотный мужчина в облегающем темном пальто, с круглой коротко стриженной головой. Пристально и добро смотрит он на это наше бодрое по первому морозцу школьное ристалище: директор 607-й мужской московской школы Исаак Борисович Пирятинский.

Поскольку Евтушенко его уже описал, то мне остается лишь кое-что процитировать: "Директор 607-й марьинорощинской школы Исаак Борисович Пирятинский был небольшенький, крепенький фронтовичок-здоровячок с коротким седоватым ежиком и смышлеными энергичными глазами, полными доброжелательного любопытства отца-командира к вверенным ему рядовым - то есть к школьникам.

На работу он ходил в военной форме со следами от споротых погон, с колодкой наградных планок и ввинченной в гимнастерку единственной медалью, на которой было написано только одно гордое слово: "Гвардия".

Но солдафоном он не был... Он нас называл по именам, а не по фамилиям, что по тем временам было поразительно, и прекрасно помнил нас в лицо...Иногда играл с нами в волейбол, в шахматы... Словом, такого прекрасного директора мы даже не заслуживали".