Бейтсон Грегори - Разум и природа Страница 4

Контекст и значимость должны быть отличительным свойством не только так называемого поведения (историй, выражающихся в «действиях»), но и всех внутренних историй, например, последовательности развития морского анемона. Его эмбриология должна быть каким-то образом соткана из историй. А за этим, опять-таки, стоит эволюция миллионов поколений, в результате которой на свет, подобно нам с вами, появился анемон — эта эволюция тоже должна быть соткана из историй. Значимость должна сохраняться на каждом шаге филогенеза и между этими шагами.

Просперо говорит: «Мы созданы из вещества того же, что наши сны»[Цитата из драмы Шекспира «Буря» (перевод Михаила Донского). — Прим. перев.], и он, конечно, близок к истине. Но иногда я думаю, что сны — лишь фрагменты этого вещества. Мне кажется, что вещество, из которого мы созданы, совершенно прозрачно и недоступно для нашего восприятия, и мы можем воспринять лишь трещины и разрывы этой прозрачной среды. Сны, восприятия и истории, возможно, — не что иное, как трещины и неровности в однообразной и бесконечной во времени среды. Не это ли имел в виду Плотин, когда говорил о «невидимой и неизменной красоте, наполняющей собой все сущее»?

Что же это за история, которая может связывать все эти А и Б — ее части? И верно ли, что всеобщая связь между частями есть глубочайшая сущность жизни? Рассмотрим понятие контекста — паттерна во времени.

Что происходит, например, когда я обращаюсь к психоаналитику школы Фрейда? Я вхожу и создаю нечто, что мы назовем контекстом, который, по крайней мере символически (как часть мира идей), ограничен и изолирован запертой дверью. Пространство комнаты и дверь используются для представления некоего странного, непространственного сообщения.

Я прихожу к психотерапевту с историями, но это не просто готовые истории, которые осталось только рассказать; это истории, коренящиеся в самой глубине моей личности. Во мне коренятся паттерны и последствия детских переживаний. Мой отец поступал таким-то образом; моя тетка делала такие-то вещи; и то, что они делали, происходило вне моего тела. Но чему бы я ни учился, это обучение происходило путем последовательности переживаний того, что делали эти значимые другие — моя тетка и мой отец.

А теперь я прихожу к психоаналитику, к этому новому значимому другому, на которого я должен смотреть как на отца (или, может быть, на антиотца), поскольку имеет смысл лишь то, что воспринимается в определенном контексте. Это явление называется переносом и присутствует во всех человеческих отношениях. Оно присуще любым взаимодействиям между людьми — ведь, в конце концов, форма наших вчерашних взаимодействий сохраняется, проявляясь в форме наших сегодняшних взаимных реакций. Это формирование, в сущности, и есть перенос с предыдущего обучения.

Явление переноса демонстрирует, что компьютер был прав, полагая, что мы думаем посредством историй. Пациент растягивает и укорачивает психоаналитика на прокрустовом ложе своих детских историй. Но говоря о психоанализе, я сузил понятие «истории». Я предположил, что она имеет какое-то отношение к контексту — решающему понятию, не вполне определенному, и поэтому нуждающемуся в исследовании.

«Контекст», в свою очередь, связан с другим еще не определенным понятием, которое называется «смыслом». Слова и действия без контекста не имеют никакого смысла. Это верно не только в случае человеческого словесного общения, но и вообще для любого вида коммуникации, для всех процессов мышления, для всего разума, включая тот, что подсказывает анемону, как ему расти, а амебе — что ей делать в следующий момент.

Я провожу аналогию между контекстом в поверхностном и отчасти сознательном процессе личных отношений и контекстом в гораздо более глубоких, более древних процессах эмбриологии и гомологии. Я утверждаю, что как бы мы ни понимали слово контекст, это подходящее слово, необходимое слово для описания всех этих отдаленно родственных процессов.

Рассмотрим теперь гомологию в обратном порядке. Принято доказывать эволюцию, демонстрируя примеры гомологии. Давайте сделаем наоборот. Предположим, что эволюция произошла, и зададимся вопросом о природе гомологии. Спросим себя, что такое данный орган в свете эволюционной теории.

Что такое хобот слона? Что он представляет собой в филогенетическом смысле? Каково было его генетическое назначение?

Ответ, как вы знаете, состоит в том, что хобот слона — это его «нос». (Это знал даже Киплинг!) Я ставлю слово «нос» в кавычки, потому что хобот определяется внутренним процессом коммуникации во время роста. Хобот становится «носом» в процессе коммуникации: именно контекст хобота делает его носом. То, что находится между глазами и надо ртом — это нос, и ничто иное. Именно контекст закрепляет смысл и, несомненно, он и придает смысл генетическим инструкциям. Когда я что-то называю «носом», а что-то «рукой», я говорю тем самым (правильно или нет), какие инструкции управляли развитием растущего организма, и как эти инструкции были поняты соответствующими тканями.

Некоторые предпочитают определять нос по его «функции» — восприятию запаха. Но если вы проанализируете это определение, то придете к тому же самому, только при помощи временнOго, а не пространственного контекста. Органу приписывается некий смысл в соответствии с тем, какую роль он играет в последовательных взаимодействиях существа с его окружением. Я называю это временнЫм контекстом. ВременнAя классификация контекстов пересекается с пространственной. Но в эмбриологии первое определение всегда должно быть основано на формальных отношениях. Эмбриональный хобот вообще не может воспринимать запахов. Эмбриология формальна.

Связь этого рода, этот связующий паттерн, можно дополнительно проиллюстрировать открытием Гете. Он был выдающимся ботаником с необыкновенной способностью видеть нетривиальное (т. е. распознавать связующие паттерны). Он привел в порядок словарь общей сравнительной анатомии цветковых растений. Он сделал открытие, что правильное определение «листа» состоит не в том, что это «плоский зеленый объект», а «стебля» — не в том, что это «цилиндрический объект». Правильный подход к этому определению — несомненно, отражающий какие-то глубокие процессы роста растений — состоит в том, что почки (т. е. зародыши стеблей) образуются в основании листьев. Отправляясь от этого, ботаник строит определения на основе отношений между стеблем, листом, почкой, основанием, и т. д.

«Стебель — это то, на чем растут листья».

«Лист — это то, у чего в основании находится почка».

«Стебель — это то, что когда-то было почкой в этом месте».

Все это известно, или должно быть известно. Но следующий шаг может оказаться новым.

Подобная путаница существует и в обучении языкам, и в этом вопросе все еще не наведен порядок. Профессиональные лингвисты теперь, может быть, понимают суть дела, но детей в школах по-прежнему учат нелепостям. Им говорят, что «существительное» — это «название человека, места или вещи», что глагол — это «слово для обозначения действия», и так далее. Иначе говоря, в столь раннем возрасте их учат, что вещи определяются тем, чем они якобы являются сами по себе, а не тем, какие отношения связывают их с другими вещами.

Кому из нас не говорили, что существительное — это «название человека, места или вещи»? И мы помним, до чего скучно было делать грамматический анализ предложений. Пора все это изменить. Детям можно было бы говорить, что существительное — это слово, находящееся в определенном отношении к сказуемому. Глагол находится в определенном отношении к существительному, своему подлежащему. И так далее. Определения можно было бы основывать на отношениях, и любой ребенок тогда увидел бы что-то странное в предложении «“Идти” — это глагол».

Помню, как я скучал во время грамматического анализа предложений в школе, и позже, в Кембридже, на занятиях по сравнительной анатомии. В том виде, как их нам преподавали, оба эти предмета были мучительно нереальны. Нам могли бы рассказать что-нибудь о связующем паттерне: что любая коммуникация обязательно нуждается в контексте, что без контекста нет смысла, и что контексты образуют смысл, потому что существует классификация контекстов. Преподаватель мог бы объяснить, что рост и дифференциация должны контролироваться коммуникацией. Формы животных и растений — это преобразованные сообщения. Сам язык — это форма коммуникации. Структура ввода должна как-то отражаться на структуре вывода. Анатомия должна заключать в себе аналогию с грамматикой, поскольку вся анатомия — это преобразование сообщений, которые непременно формируются. И, наконец, формирование посредством контекста — это всего лишь синоним грамматики.