Марк Твен - Приключения Тома Сойера (пер. Ильина) Страница 4

Том поразмышлял немного о значительных переменах, происшедших в его жизненных обстоятельствах, а затем устремился с донесением в главный штаб.

Глава III

На войне и в любви

Том предстал перед тетей Полли, сидевшей у открытого окна приятной тыльной комнаты дома, служившей и спальней, и столовой (для завтраков и обедов) и библиотекой сразу. Благоуханный летний воздух, мирный покой, аромат цветов и сонное гудение пчел, оказали на старушку обычное их воздействие, вследствие коего она потихоньку клевала носом над вязанием, ибо компании у нее не было никакой, если не считать кота, — да и тот спал на ее коленях. Очки тети Полли были, безопасности ради, подняты на ее седые волосы. Она полагала, что Том, разумеется, давным-давно ударился в бега, и потому удивилась, увидев этого мальчика, с таким бесстрашием отдававшегося в ее руки. Том спросил:

— Можно я теперь погуляю, тетя?

— Что, уже? А много ли ты сделал?

— Я все сделал, тетя.

— Не лги мне, Том — я этого не выношу.

— Я не лгу, тетя; все сделано.

К голословным заявлениям тетя Полли доверия не питала и потому пошла посмотреть на забор собственными глазами — она удовлетворилась бы, увидев побеленной хотя бы пятую его часть. Когда же взорам ее явился побеленный полностью забор, и не просто побеленный, но покрытый тремя слоями извести, когда она увидела, что вдоль него еще и белая полоска по земле проведена, ее охватило изумление, словами не выразимое.

— Ну и ну! — сказала она. — Вот уж никогда бы… Что тут отрицать, умеешь ты работать, когда пожелаешь, Том.

Впрочем, комплимент свой она тут же поспешила разжижить:

— Вот только желание такое посещает тебя уж больно редко. Ладно, иди, поиграй; только постарайся вернуться домой еще на этой неделе, иначе розог получишь.

Блеск и величие совершенного Томом подвига поразили тетю Полли настолько, что она отвела его в чулан, выбрала самое лучшее яблоко и вручила его племяннику, сопроводив этот дар возвышенным наставлением касательно того, что всякое удовольствие становится для нас ценнее и слаще, когда мы достигаем его усилиями не греховными, но исполненными добродетели. Пока она заканчивала эту проповедь уместно витиеватыми словами Писания, Том стибрил пирожок.

Едва выскочив во двор, он увидел Сида, как раз начавшего подниматься по наружной лестнице, которая вела к задним комнатам второго этажа. Под руку Тому весьма своевременно подвернулись комья земли и воздух в мгновение ока наполнился ими. Неистовый град их осыпал Сида, и прежде, чем тетя Полли успела собраться с рассеянными изумлением мыслями и поспешить на помощь Сиду, шесть или семь комьев возымели желанное действие, а Том перемахнул через забор и скрылся. Калитка в заборе, конечно, имелась, однако Том, за недостатком времени, пользовался ею редко. Теперь, когда он поквитался с Сидом, привлекшим внимание тети к черной нитке, на душу Тома снизошли мир и благодать.

Пронесшись по улице, Том нырнул в грязный проулок, шедший вдоль задней стены тетиного коровника. Здесь никакая поимка и кара ему уже не грозили, и потому он неторопливо направился к главной площади городка, на которой, в соответствии с заранее достигнутым соглашением, должны были сойтись в битве два мальчишечьих войска. Том возглавлял одну из этих армий, Джо Харпер (его закадычный друг) — другую. До единоборства эти великие военачальники не снисходили, — оно пристало лишь мелкой сошке, — а просто восседали бок о бок на возвышенном месте, руководя боевыми действиями посредством отдаваемых ими через адъютантов приказов. Долгое, ожесточенное сражение завершилось победой армии Тома. Противники сосчитали павших, обменялись пленными и, договорившись о причинах следующих разногласий, назначили день необходимой для разрешения оных баталии. Затем армии построились в маршевые порядки и удалились, а Том одиноко побрел домой.

Проходя мимо жилища Джеффа Тэтчера, Том заприметил в его саду незнакомую девочку — прелестное голубоглазое существо с заплетенными в две длинные косы золотистыми волосами, в белом летнем платьице и вышитых панталончиках. И только что увенчанный славой герой пал без единого выстрела. Некая Эмми Лоренс испарилась из его сердца и следа по себе не оставила. Еще минуту назад он полагал, будто любит ее до безумия; видел в страсти, которую питал к ней, истинное преклонение; и вот вам — страсть эта оказалась всего лишь жалкой минутной привязанностью. Месяцами завоевывал он ее сердце; она призналась ему в любви всего неделю назад, и в течение семи коротких дней Том почитал себя счастливейшим из смертных и гордился этим, но хватило одного только мига, и Эмми Лоренс ушла из его сердца подобно случайной гостье, заглянувшей туда с недолгим визитом.

Том бросал на новоявленного ангела украдчивые, полные обожания взгляды, а, поняв, что девочка заметила его, сделал вид, будто ничего о ее присутствии не знает и принялся, дабы овладеть воображением незнакомки, «выставляться» — всеми нелепыми, доступными мальчику способами. Какое-то время он предавался этому абсурдному безрассудству, но вдруг, скосившись при исполнении небезопасного акробатического трюка на девочку, увидел, что она направляется к дому. Том подошел к забору, облокотился о него, горюя и надеясь, что она задержится еще ненадолго. На миг девочка остановилась на ступеньках крыльца, но тут же снова шагнула к двери. Том, увидевший, как она ступила на порог, испустил тяжкий вздох. Однако лицо его тут же и просияло, ибо незнакомка, прежде чем скрыться в доме, перебросила через забор фиалку.

Мальчик обежал вокруг цветка, остановился футах в двух от него и, прикрыв щитком ладони глаза, вгляделся в улицу, словно обнаружив в дальнем ее конце нечто занимательное. Потом он подобрал с земли соломинку и попытался, откинув голову назад, уравновесить ее на кончике своего носа — для этого потребовалось переступать из стороны в сторону, что и подводило его все ближе к цветку. И наконец, босая ступня Тома накрыла цветок, гибкие пальцы ее сомкнулись, и Том поскакал на одной ноге прочь, унося свое сокровище, и скрылся за углом. Но лишь на минуту, которая ушла на то, чтобы укрыть цветок под курткой, рядом с сердцем — или с желудком, поскольку знатоком анатомии Том не был, да и большой скрупулезностью при выборе места в подобных случаях не отличался.

Затем он возвратился назад и до самых сумерек колобродил у забора, «выставляясь» на прежний манер, однако девочка так больше и не показалась, и Тому осталось тешиться лишь слабой надеждой на то, что она простояла все это время у одного из окон, упиваясь знаками его внимания. В конце концов, он неохотно поплелся домой и бедную голову его переполняли дорогой видения самые сладкие.

На протяжении всего ужина он пребывал в приподнятом настроении, заставлявшем его тетю дивиться: «что это такое нашло на ребенка?». Ребенок выслушал суровый нагоняй за покушение на Сида, и не возразил ей ни словом. Ребенок попытался стянуть прямо под ее носом кусок сахара, и тетушка отшлепала его по ладоням, на что он сказал только:

— Тетя, Сида вы за это не бьете.

— Сид, в отличие от тебя, людей не терзает. А ты, стоит мне отвернуться, непременно в сахарницу залезешь.

Когда же она ушла на кухню, Сид, радуясь своей безнаказанности, немедля ухватился за сахарницу, глядя при этом на Тома с торжеством, которое тот находил совершенно непереносимым. Однако пальцы Сида соскользнули с нее, и сахарница упала на пол и разбилась. Том пришел в восторг, да такой, что даже язык прикусил и сидел за столом, храня мертвое молчание. Вот ни слова не скажу, говорил он себе, — даже когда тетя вернется, буду сидеть себе спокойно, пока она не спросит, кто учинил это безобразие, а уж тогда все и выложу и с превеликим удовольствием посмотрю, как ее образцовый любимчик получит по заслугам. Ликование переполняло Тома, он с трудом усидел на месте, когда старушка возвратилась и замерла над осколками сахарницы, меча поверх очков молнии гнева. Том повторял себе: «Ну, что сейчас будет!». И в следующий миг полетел на пол! Когда же могучая длань тети Полли вознеслась, чтобы нанести ему новый удар, Том вскричал:

— Постойте, тетя, а меня-то за что? — ее же Сид раскокал!

Тетя Полли озадаченно замерла, и Том исполнился надежды на ее утешительное раскаяние. Но нет, когда к ней вернулся дар речи, она только и сказала:

— Пф! Ну, думаю, для тебя никакая трепка лишней не окажется. Небось, пока меня тут не было, ты тоже успел набедокурить.

Совесть немедля укорила тетю Полли, ей захотелось произнести что-нибудь доброе, ласковое, однако это, решила она, было бы равносильным признанию своей неправоты, а таковое способно лишь разбаловать ребенка. И старушка промолчала, и со смятенным сердцем занялась подручными делами. Том же, надувшись, сидел в углу комнаты, упиваясь своим несчастьем. Он знал, что в сердце своем тетя стоит перед ним на коленях и знание это доставляло ему мрачную радость. Нет уж, никаких знаков прощения он ей не подаст, и не ждите, и ее знаки оставит без всякого внимания. Он сознавал, что время от времени тетя обращает к нему сквозь пелену слез молящий взор, однако отвечать на него не желал. Том представлял, как он лежит на смертном одре, а тетя склоняется над ним и выпрашивает одно, только одно краткое слово прощения, но он отворачивается к стене и испускает дух, так и не вымолвив этого слова. Что, хорошо ли ей будет? А вот и новая картина: его приносят домой от реки, мертвого, — локоны бедняжки мокры, истерзанное же сердце, в кои-то веки, вкушает покой. Как она бросится тогда на тело его, как прольются дождем ее слезы, как губы ее будут умолять Бога вернуть ей мальчика, которого она никогда, никогда больше не станет мучить! А он будет лежать перед нею, холодный, белый и даже пальцем не шевельнет — несчастный юный страдалец, чьи горести, наконец-то, прервались навсегда! Он до того растравил себе душу этими чувствительными грезами, что уже и слезы глотал с трудом и едва ими не подавился; перед глазами его все расплылось, ибо их застилала влага, и всякий раз, как Том моргал, ее становилось больше, она стекала вниз и капала с кончика его носа. Он лелеял свои печали с таким наслаждением, что мысль о каких-то там суетных радостях и никчемных усладах представлялась ему несносной и даже пугала его, и потому, когда в дом вступила, пританцовывая, его двоюродная сестра Мэри, вся светившаяся от счастья, вызванного тем, что она, наконец, вернулась домой, прогостив целый век (а точнее сказать, неделю) у сельских друзей, он встал и вышел, окруженный клубящейся мглой и мрачными тучами, в одну дверь, между тем как в другую вступили песни и солнечный свет.