Александр Силецкий - Фантастика - жанр серьёзный!.. Страница 4

Между прочим, страна, в составе которой - и территориально, и политически - мы пробыли столько лет, сама никакого названия не имела, о чем как-то не задумы­ваются, однако это факт. Франция, Италия, Португалия, Польша, Англия, даже Со­единенные Штаты Америки - вполне реальные, за века сложившиеся наименования стран, имеющие исторический смысл. А Союз Советских Социалистических Респу­блик - это, спрашивается, что? С таким же успехом можно было бы сказать: «Набор Больших Консервных Банок», или «Сложная Система Гидравлических Насосов», или как-нибудь еще. То есть в название страны заложены определенные, сугубо функциональные признаки, но отнюдь не сложившиеся исторические традиции. Прошлое напрочь отметено. И настоящее в таком названии безлико, его как бы нет. А будущее . Где оно и каково оно? Ну, каково - известно, это коммунизм. Вот в такой стране без имени и жили поколения людей, гордились ею, радовались, что аналогов ей в мире больше нет. Существовали, будто марсиане, ненароком залетевшие на чуждую планету, каковую в перспективе хорошо бы целиком подладить под себя. Точнее - под идею, для реализации которой ничего не жаль: ни недр, ни ландшафта, ни народа.

Вот и Беларусь жила - пусть и в чужой стране, да хоть с названием. Зато теперь. А ничего теперь. Реальной истории (с таким-то, «чиновно-придуманным» названи­ем) - нет. Герба и флага - тоже нет. Вернее, они есть, но из некой прежней жизни. Та «Большая Страна Без Имени», в 50-е годы XX века подарившая нам и флаг, и герб, давно развалилась, и теперь наши государственные символы ровным счетом ничего не значат - ни в геральдическом смысле, ни в историческом. Живем в каком-то эфемерном, виртуальном государстве . Чем гордиться? Похожая история и с гимном: музыка старая, советская, вот только примитивный (если не сказать - местами попро­сту дурного вкуса) текст сочинили заново. Можно ли представить, чтобы английский гимн начинался словами: «Мы, англичане, умные люди»? Или итальянский: «Мы, итальянцы, шустрые люди»? Нет, конечно. Цивилизованные люди не акцентируют внимание на тех качествах, которые публично не обнаружили у них окружающие, это неприлично. Впрочем, если над тобой тяготеет комплекс неполноценности. А он тяготеет! Два века в качестве территориального придатка сначала России, а потом СССР сделали свое дело. Так ведь надо избавляться от этого чувства! Нет, даже не пытаемся, скорее наоборот. Мазохизм какой-то!

И никто ни о чем подобном в нашей литературе не напишет. Ну, бытописатели особо думать не приучены, а вот реалисты, в принципе, могли бы. Только вот беда: не видно реалистов в нашей нынешней литературе. Тех, кто был способен, до войны еще под корень извели. Пришедших им на смену частью запугали, частью оболванили, за­ставив быть соцреалистами, а тут уж не до критики, не до анализа происходящего, тут надобно жить прошлым (ведь подлинное настоящее, как полагали, да и полагают идеологи, большому осмыслению не подлежит, оно есть данность безусловная, пре­красная и неподвижная в своей красе!) и беспрестанно воспевать его завоевания, его свершения, ведущие прямой дорогой в завтра, то есть в никуда. И кто тогда в сухом остатке наблюдается? Фантаст! Ему, как говорят, и карты в руки.

- И все-таки значение роли фантаста в современной литературе кажется сильно преувеличенным...

Почему же? Автор, сочиняющий на текущие темы, по сути, намертво в них впаян, не он формирует свой литературный материал, а именно то, о чем и как он пишет, диктует ему соответствующие «правила игры». На поверку же выходит грустная кар­тина: наши сочинители работают так, будто нарочито, если вспомнить Мандельштама, декларируют читателям: «Мы живем, под собою не чуя страны». Землю они, без­условно, чуют, но страну, где живут, - нет. Нынешнюю страну, вошедшую в XXI век. Земля мало подвержена изменениям, это в значительной мере косная субстанция. И здесь под «землей» я имею в виду комплекс архаичных традиций, представлений, взаимоотношений, присущих какой-то определенной территории. Вот за пределы такой «территории» наши литераторы и не могут выйти. Да, вероятно, не слишком- то и хотят. Потому что тут - всё устоялось, всё понятно. Можно до бесконечности с горечью писать, как плохо жилось людям сто лет назад (хотя, полагаю, сейчас ни­чуть не лучше - просто антураж несколько переменился), можно перебирать одни и те же мелкие бытовые неурядицы (а они, конечно, никуда не делись), наивно полагая, что со временем либо само уладится, либо придет некий пекущийся о лю­дях начальник (барин, управляющий, партийный работник, теперешний местный чиновник - нужное подставить) и мудро эту мелкую проблемку разрешит. Но в том- то и беда, что все проблемы носят частный характер, они не выводятся на уровень серьезного, большого осмысления, не выходят за пределы освоенной «территории», за ту грань, когда бытописатель должен стать на голову выше самого себя. По­ощряемый сверху «лакировочно-успокаивающий» способ сочинения благополучно восходит еще к пресловутому соцреализму: правдоподобная картинка непременно на­личествует, какие-то якобы острые вопросы обозначены, но всё в итоге разрешается отменным образом (ну, пусть не разрешается, однако же намек на это есть всегда, поскольку отдельные недостатки не должны умалять истинного величия всей на­шей жизни). Впрочем, сейчас с «величием» изрядные проблемы, вал чернухи (как реакция на прежние восторги) буквально захлестнул бытописательскую прозу, тем не менее сущность ее осталась прежней: показывать всё «как есть», не утруждая себя ос­мыслением происходящего. Так называемая правда-матка превыше всего. Во многом это - следствие той рабскости духа, которая усиленно насаждалась советской идеоло­гией да ещё и воспевалась соцреализмом. Теперь это скромно называют «оболвани­ванием масс». Иными словами, наша бытописательская литература так и осталась в рамках прежнего соцреализма, что означает, к великому сожалению, неизбежный отрыв от современной мировой литературы, да и от культуры вообще, ибо варение в собственном соку, какими бы пафосными словами оно ни прикрывалось, никогда не было продуктивным. Между прочим, униженность духа, именно его рабскость в изображении действительности были всегда особой отличительной чертой «правдо- писцев», что не удивительно, благо основным их принципом был показ униженных, сирых и оскорбленных, но именно показ - и не более того. И вот такую разновидность прозы еще в советские времена провозгласили «Большой», настоящей литературой. Оно и понятно: копошение в навозных кучах без осмысления того, откуда они вдруг взялись и что собой на самом деле представляют, было очень выгодно и удобно для власть предержащих. Соответственно все прочее, выходившее за рамки примитивного описания частностей жизни, вызывало резонные подозрения: а ну как эти самые «не­правильные» сочинения не только бросят тень на существующую власть, но, упаси бог, вообще поставят ее под сомнение.

Должен заметить, как раз в фантастике убогость, рабскость духа начисто отсут­ствовала. Это легко объяснить. Во-первых, фантасты всегда стремились к обобщениям (даже в рамках локальных, казалось бы, сюжетов), что мелкие жизненные дрязги вы­водило как бы за скобки, делая их и впрямь несущественными. Во-вторых, персонажи фантастических произведений всегда деятельны, разумны, образованны и устрем­лены к определенной цели, достичь которой удается далеко не сразу. Кроме того, в фантастике изначально сильно познавательное начало, а это также накладывало отпечаток и на взаимоотношения героев, и на обстоятельства, в которых они способ­ны себя проявить. Не нужно забывать: действие часто разворачивается либо в других мирах, либо в иных временах, либо в мире и времени, похожих на ныне существую­щие, но словно бы «очищенных» от случайных незначительных бытовых деталей. Какая уж тут рабская убогость духа!.. Идеологов такое далеко не радовало. К тому же фантастика любит обращаться к будущему человечества, зачастую рисуя его отнюдь не радужными красками, поскольку подобные проекции в грядущее весьма логично вытекают из реального течения земной истории и из тех тенденций, которые можно наблюдать. А это, с позиций соцреализма, вообще недопустимо.

Конечно, в фантастике, как и в любой другой разновидности литературы, хал­туры и убожества предостаточно. Однако халтура, убожество и скука, скажем, на ниве «серьезной» прозы для идеологов соцреализма были вполне допустимы и даже считались, пусть и со многими лукавыми, а порой и откровенно демагогически­ми оговорками, неотъемлемой чертой «высокой» литературы. Мол, что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку. Своеобразная позиция. Но с советских времен мало что изменилось. Редакторы «толстых» литературных журналов с поразительным упрямством отказываются даже рассматривать фантастику, предпочитая публико­вать едва ли не графоманские образчики «настоящей» прозы. А потом удивляются: что-то читатель охладел к литературе! Весь вопрос - к какой? Это деление ее на «мас­совую и не-массовую». Если воспринять такой метод буквально, тогда надо едва ли не половину лучшей, классической мировой литературы сразу отправить на помойку и поставить перед ней твердый заслон, чтобы не затеняла своим соседством ту дребедень, каковую велено считать литературой «не-массовой». А ведь именно массовой, по сути, и является та литература, которую читают-перечитывают многие поколения людей (и без всякого принуждения!), она и есть подлинная классика, причем очень большой процент ее составляет фантастика (не научная, не фэнтези, и тем не менее - фантастика, игнорировать которую нельзя, попросту стыдно, коли не хочешь прослыть бескультурным человеком).