Неизвестно - Столяров А. Мы, народ... Страница 4

— Ну что там, папаша?

— Сели, — мрачно подытожил мужик.

— Вот я вам говорила, папаша, что верхней дорогой — лучше. Нет, вам всегда надо по-своему…

— Умолкни, — мрачно сказал мужик.

— Всегда вы — в самую грязь…

— Умолкни!

Мужик судорожно вздохнул. И тут же выдохнул, точно воздух, попавший внутрь, обжег ему легкие.

Лицо у него стало тоскливое.

— Подтолкнуть? — привставая, с готовностью предложил студент.

— Не надо, — сказал майор таким голосом, что студент сразу же опустился обратно.

Крепко сжал пальцы, чтобы больше не вмешиваться.

А сам майор, переместившись чуть-чуть на локтях, обозрел всю картину и с опасной приветливостью поинтересовался:

— Уезжаешь, Данила?

— Уезжаю, — не поворачивая головы, ответил мужик.

— Насовсем уезжаешь?

— Выходит, что — насовсем…

— Ну и желаем успехов на новом месте трудоустройства!.. — радостно прокричал Пиля. — Не забывайте, пишите!.. Счастья вам в личной жизни!..

На этот раз мужик обернулся. И хоть ничего не ответил, бровью не шевельнул, но Пиля в ту же секунду выронил огурец — попятился, споткнулся о камень, с размаху сел, ужасно расставив острые переломы коленей, и так, не вставая, помогая себе руками, начал мелко — мелко, как гусеница, отползать, вероятно, даже не соображая, что делает.

Мужик между тем, с трудом переставляя в грязи сапоги, вернулся к кабине, вскарабкался на подножку, едва выдающуюся над жидкой поверхностью, весомо потопал по ней, чтобы стекли самые комья, а потом вновь уселся за руль и включил мотор.

У лужи скопились уже десять или двенадцать манайцев. Они подошли так тихо, что студент ничего не услышал. Как будто на ногах у них были не деревянные сандалеты, а мягкие домашние тапочки, сшитые из войлока или меха. Стояли они двумя шеренгами по сторонам — с чуть приоткрытыми ртами, выпучив лягушачьи глаза. Вдруг все, словно по символическому свистку, шагнули вперед, прильнули к машине тощими коричневыми телами. Мотор взревел так, что казалось, сейчас надорвется, борт хлипкого грузовичка качнулся из стороны в сторону, чуть не вывернув вещи, чавкнули выдирающиеся из топи колеса, и в образовавшийся на мгновение узкий провал хлынула земляная вода.

Машина, оставляя следы, выползла на дорогу.

Однако перед тем, как дверца кабины с треском захлопнулась, из нее высунулась рука в задранной рвани ватника и демонстративным жестом поставила на кремнистую осыпь бутылку с желтой наклейкой.

Пиля во мгновение ока очутился между нею и грузовиком. Сначала посмотрел на бутылку и даже вскинул ладони, восторженно к ней примериваясь, затем посмотрел на машину, удалявшуюся в сторону леса. Опять — на бутылку. Опять — на удаляющуюся машину. Чувствовалось, что в душе его происходит мучительная борьба. Разум все-таки победил. Пиля, как петух, которому наподдали, подскочил на месте и, придерживая штаны, побежал по грунтовке.

— Эй — эй!.. Меня захватите!..

Видно было, как он отчаянно заскочил на подножку, чуть не сорвался от спешки, вцепился в дверцу, выставив тощий зад, растопырил кривоватые ноги и, вероятно, почувствовав себя немного увереннее, почти до пояса втиснулся в открытое боковое окно.

— С-сука, — нейтральным голосом сказал майор.

Кабан, по обыкновению, промолчал.

Грузовичок свернул и исчез за синеватыми елями.

Мелькнул еще кусочек борта — и все.

Опять — жаркая тишина.

Студент лишь тогда почувствовал, как ноют у него сведенные от напряжения пальцы…

Сперва выпили за упокой души раба божьего Даниила, чтобы на новом месте у него все было ништяк, затем — за упокой души раба божьего Пили, чтобы, где бы он ни закончил свой путь, земля бы ему везде была пухом, потом — за девку (Анькой ее зовут, пояснил майор), чтобы в городе мужа себе нашла, и, наконец, просто — за нас, за всех, чтобы, значит, нигде и никаким боком не налегло. Студент, правда, усомнился, что за упокой души можно пить: как же “за упокой”, если человек еще жив, но майор только коротко на него посмотрел, Кабан хрюкнул — противная теплая водка сама хлынула в рот.

Отдавала она почему-то пластмассой. Точно много лет простояла в мутных пластиковых бутылях, впитала из них какие-то химические вещества, и теперь они прорывались сквозь горло едким отрыжечным духом.

Студента аж передернуло.

— Для нас уехал — все равно что умер, — ставя на место стакан, объяснил майор. — Уехал, значит — привет. Все, не будет тебе ни жизни, ни родины… — Он с хрустом переломил пупырчатый огурец, одну половину бросил дремлющему Кабану, а от другой откусил так, что вылетели изнутри брызги семечек. — Слышь, студент, я все же что — то не понимаю. Так ты говоришь, что это не наша земля, не русская?

Для убедительности он похлопал по жесткому травяному дерну. Из-под ладони его выскочила букашка и, очертив зудом дугу, умчалась в знойную даль.

— Историческая принадлежность — вопрос спорный, — слегка оживившись, сказал студент. — Венгры, которые прежде именовались уграми, жили в древние времена на Урале, как, кстати, и финны, которые сейчас — где? Потом какое — то время они обитали в Причерноморье и только позже, вытесненные другими, откочевали в Паннонию. Или, к примеру, существовали когда-то славянские поселения на Сицилии. А Одоакр, князь скирров, который сверг последнего римского императора, по некоторым данным, был славянин. А корень “рос” или “рус” вообще известен по всей Европе: в Германии есть такие целые топонимические анклавы, в Карпатах есть, в Скандинавии, даже в швейцарских горах…

Майор прищурился.

— А я вот думаю так: кто здесь спокон веков жил, кто обустроился, родителей похоронил, кто все наладил, того и земля. И сегодня, и завтра, и навсегда. И чтобы носа никто сюда не совал. Чуешь, Кабан?..

Кабан неопределенно хрюкнул.

— Дело-то всего ничего, — вдумчиво продолжил майор. — Взять две роты, оцепить деревню, чтобы ни одна сволочь не выбралась, час — на сборы, всех — на платформы, в товарняки, пусть укатывают в свой Манай. Небось, потом не вернутся.

— Угу, — высказал Кабан свою точку зрения.

— Что “угу”?

— Ну… то есть… Угу…

Они помолчали.

— Вы лужу почему не засыплете? — неожиданно поинтересовался студент. — Сейчас лето, и то к вам не доберешься… А если осенью?.. А весной?..

Майор с досадой рубанул ладонью по воздуху.

— Хрен с ней, с лужей!.. Кому надо, переползет… А вот две роты сюда, и чтоб ребята такие, которые с манайцами уже дело имели. Чтобы ни секунды не сомневались… Чуешь, Кабан?..

Манайцы тем временем высыпали со своих огородов и, как всегда в этот час, по два-три человека стягивались на площадку у магазина. Стоптана она была до беловатого грунта. Пара бетонных скамеек обозначала бывшую автобусную остановку. Манайцы, плотно прижимаясь плечами, выстроились на этой площадке в широкий круг, подняли к небу ладони с костлявыми, растопыренными, очень тонкими пальцами, запрокинули головы так, что чудом не послетали с них соломенные панамки, и вдруг разом начали приседать, разводя и сводя жилистые колени. Одновременно они тоненько запищали; причем писк с каждой минутой усиливался, словно перемещали в регуляторе рычажок, истончался, вытягивался, бледнел, перебираясь в какие-то запредельные области, сверлил уши, пронизывал, казалось, каждую пору, превращался в невыносимый, закручивающийся винтом дикий визг, как будто завопила от ужаса целая свора кошек.

— С-суки, — скрипнул майор, хватаясь за голову. — Ну вот попробуй тут жить, когда каждый день — такая херня… У меня сейчас мозги из ушей потекут…

Он взялся было за автомат — разжал пальцы, опять тронул гладкое дерево, сомкнутое с железом, — опять отпустил. Вдруг бешено распрямился, словно его ударило изнутри, и, едва не задев студента локтем, крутанулся на месте.

Неслышимый за визгом манайцев, подкатил к самой луже новенький, наверное, лишь недавно купленный мотоцикл, сверкающий выпуклыми деталями, промытый, протертый, никелированный, правда, уже чувствительно забрызганный грязью, однако явно не из дешевых, с большим, нарисованным золотом, православным крестом на капоте. За рулем находился парень в десантном комбинезоне, из-за плеча его предупредительно высовывался автомат, а все пространство коляски, словно сделанной именно под него, заполнял собою священник, тоже — с громадным надраенным православным крестом на груди.

Он, не торопясь, сведя пышные брови, выпростался наружу, солидно одернул рясу, вдруг приоткрывшую тяжелые тупые носы армейских сапог, перекрестился на небесные купола, осенил широким благословением молча разглядывающих его майора, студента и Кабана (никто из них даже не шелохнулся в ответ), а затем, одной рукой подхватив широкогорлый сосуд со святой водой, а другой сжав метелочку, скрепленную потрепанной изолентой, сказал, ни к кому не обращаясь: “Ну, с Богом!”, и деловито зашагал вниз, к визжащему кругу манайцев. Метелочку он при этом окунал глубоко в сосуд и, мерно потряхивая, разбрасывал перед собой брызги воды.