Дмитрий Быков - Военный переворот (книга стихов) Страница 4

Пальцами нежно перебирая

Струны, порочный читатель, струны.

После безумных и неумелых

(Привкус запретности!) торопливых

Совокуплений она шептала:

"О, как ты делаешь это! Знаешь,

Н. (фамилия конкурента)

Так не умеет, хоть постоянно

Изобретает новые позы

И называет это верлибром,

Фантасмагорией и гротеском.

О, синхронные окончанья

Строк, приходящих одновременно

К рифме как высшей точке блаженства,

Перекрестившись (прости нас, Боже!

Как не любить перекрестной рифмы?)

О, сладострастные стоны гласных,

Сжатые губы согласных, зубы

Взрывных, задыхание фрикативных,

Жар и томленье заднеязычных!

Как, разметавшись, мы засыпали

В нашем Эдеме (мокрые листья,

Нежные рассвет после бурной ночи,

Робкое теньканье первой птахи,

Непреднамеренно воплотившей

Жалкую прелесть стихосложенья!)

И, залетев, она залетала.

Через какое-то время (месяц,

Два или три, иногда полгода)

Мне в подоле она приносила

Несколько наших произведений.

Если же вдруг случались двойняшки

"Ты повторяешься", - улыбалась,

И, не найдя в близнецах различья,

Я обещал, что больше не буду.

Если я изменял с другими,

Счастья, понятно, не получалось.

Все выходило довольно грубо.

После того как (конец известен)

Снова меня посылали к Музе

(Ибо такая формулировка

Мне подходила более прочих)

Я не слыхал ни слова упрека

От воротившейся милой гостьи.

Я полагаю, сама измена

Ей вообще была безразлична

Лишь бы глагольные окончанья

Не рифмовались чаще, чем нужно.

Тут уж она всерьез обижалась

И говорила, что Н., пожалуй,

Кажется ей, не лишен потенций.

Однако все искупали ночи.

Утром, когда я дремал, уткнувшись

В клавиши бедной машинки, гостья,

Письменный стол приведя в порядок,

Прежде чем выпорхнуть, оставляла

Рядом записку: "Пока! Целую!".

Это звучало: пока целую

Все, вероятно, не так печально.

Нынче она прилетает редко.

Прежде хохочущая девчонка

Ныне тиха, холодна, покорна.

Прежде со мной игравшая в прятки

Нынче она говорит мне "ладно",

Как обреченному на закланье.

Тонкие пальцы её, печально

Гладя измученный мой затылок,

Ведают что-то, чего не знаю.

Что она видит, устало глядя

Поверх моей головы повинной,

Ткнувшейся в складки её туники?

Близкую смерть? Бесполезность жизни?

Или пейзаж былого Эдема?

Там, где когда-то пруд с лебедями,

Домик для уток, старик на лавке,

Вечер, сирень, горящие окна,

Нынче пустое пространство мира.

Метафизические обломки

Сваленной в кучу утвари, рухлядь

Звуков, которым уже неважно,

Где тут согласный, где несогласный.

Строчки уже не стремятся к рифме.

Метры расшатаны, как заборы

Сада, распертого запустеньем.

Мысль продолжается за оградой

Усиком вьющегося растенья,

Но, не найдя никакой опоры,

Ставши из вьющегося - ползучим

Ветер гоняет клочки бумаги.

Мальчик насвистывает из Джойса.

Да вдалеке, на пыльном газоне,

Н., извиваясь и корчась в муке,

Тщится придумать новую позу.

1991

* * *

Вижу себя стариком - ночью, при свете звезды,

Шлепающим босиком в кухню за кружкой воды

В тесной квартире пустой, где доживаю один,

Где утвердился настой запаха грязных седин,

Пыли, ненужных вещей, медикаментов, тоски

И неуклюжих мощей, бьющихся о косяки.

Здесь, в темноте, в пустоте,

в ужасе, на сквозняке,

На предпоследней черте,

с плещущей кружкой в руке,

Вздрогну: да это ведь я - я,

не другой, не иной

Веянье небытия чую согбенной спиной.

Некому мне рассказать

бедных подробностей тьму,

Не во что их увязать, не объяснить никому,

Как я любил фонари, окна, бульвары, пруды,

Прорезь арбузной "шари",

свет отдаленной звезды,

Той, что висит на виду в мутном проеме окна,

Что в поредевшем ряду не изменилась одна:

Тот же её ледяной, узенький луч-сквознячок,

Что наблюдает за мной,

словно прицельный зрачок

Мира, в котором полно всяческих

"кроме" и "не",

Не равнодушного, но скрыто враждебного мне:

Вытеснит. Это ему, как бунтовщик королю,

Как запряженный - ярму:

"Ты победил", - говорю.

Что наш воинственный пыл?

радуга между ресниц.

Все - даже то, что любил,

нынче отсюда теснит.

Тополю, липе, ветле, дому, окну, фонарю,

Городу, небу, земле - "Ты победил", - говорю.

Что остается тому, чьи помышленья и речь

Не приведут ни к чему? Только в тебя перетечь.

Только, по сотне примет чувствуя небытие,

Тысячам тысяч вослед лечь в основанье твое,

Не оставляя следа, не умоляя вернуть

Отнятого навсегда, - это единственный путь

Муку свою превозмочь, перетекая ничком

В эту холодную ночь

с этим прицельным зрачком.

1991

СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ РОМАНС

Когда я брошу наконец мечтать о лучшей доле,

Тогда выяснится, что ты жила в соседнем доме,

А я измучился, в другой ища твои черты,

Хоть видел, что она не ты, но уверял, что ты.

А нам светил один фонарь, и на стене качалась

То тень от ветки, то листвы

размытая курчавость,

И мы стояли за куском вареной колбасы

В один и тот же гастроном, но в разные часы.

...О, как я старости боюсь

пустой, бездарной, скудной,

Как в одиночестве проснусь в тоске,

глухой и нудной,

Один в начале сентября, примерно к четырем,

Как только цинковый рассвет

дохнет нашатырем!

О чем я вспомню в сентябре,

в предутреннем ознобе,

Одной ногой в своей ноге,

другой ногой во гробе?

Я шел вослед своей судьбе, куда она вела.

Я ждал, пока начнется жизнь, а это жизнь была.

Да неужели. Боже мой! О варево густое,

О дурно пахнущий настой, о марево пустое!

Я оправданий не ищу годам своей тщеты,

Но был же в этом тайный смысл?

Так это будешь ты.

О, ясно помню давний миг,

когда мне стало страшно:

Несчастный маленький старик

лобзал старуху страстно,

И я подумал: вот и мы! На улицах Москвы

Мне посылались иногда знаменья таковы.

Ты приведешь меня домой,

и с первого же взгляда

Узнаю лампу, стол хромой

и книги - те, что надо.

Свеча посветит пять минут и скоро догорит,

Но с этой жизнью, может быть,

отчасти примирит.

1991

* * *

Душа страшится стереоскопии.

Ей жутко в одиночестве своем,

Когда с неумолимостью стихии

В картинке разверзается объем.

Оттуда веет холодом, распадом,

Крушением надежд, чужой судьбой,

С её тоской, с её крысиным ядом,

С её уменьем заражать собой.

И, как на фотографии объемной,

В пространстве, утешительно пустом,

Сместишься вбок, заглянешь в угол темный:

Тень за кустом, убийца под мостом.

Душе спокойней с плоскою картинкой,

Лишенной непостижной глубины,

С расчисленно петляющей тропинкой

Среди рябин, осин и бузины.

Душе спокойней с плоскостью пейзажной,

Где даль пуста, а потому чиста,

Где деревянный мост, и воздух влажный,

И силуэт цветущего куста.

1990

НОВОСИБИРСКАЯ ЭЛЕГИЯ

...И ощущенье снятого запрета

Происходило от дневного сна,

И главный корпус университета

Шумел внизу, а тут была она,

Была она, и нам служила ложем

Гостиничная жесткая кровать,

И знали мы, что вместе быть не можем,

И мне казалось стыдно ревновать.

Потом была прекрасная прохлада,

И сумеречно-синее окно,

И думал я, что, в общем, так и надо,

Раз ничего другого не дано:

Ведь если нет единственной, которой,

И всякая любовь обречена...

Дождь барабанил за квадратной шторой,

Смущаясь неприступностью окна,

На коврике валялось покрывало,

И в этом был особенный покой

Безумия, и время застывало,

Как бы на все махнувшее рукой.

И зыбкий мир гостиничного крова,

И лиственные тени на стене

Божественны, и смысла никакого,

И хорошо, тогда казалось мне.

Тогда я не искал уже опоры,

Не выжидал единственной поры

И счастлив был, как жители эпохи,

Которая летит в тартарары.

Чего уж тут, казалось бы, такого

Дождь заоконный, светло-нитяной,

И создающий видимость алькова

Диван, зажатый шкафом и стеной?

Мне кажется, во времени прошедшем

Печаль и так уже заключена.

Печально будет все, что ни прошепчем.

У радости другие времена.

1991

ПОСЛАНИЕ К ЕВРЕЯМ

"В сем христианнейшем из миров

Поэты - жиды."

(Марина Цветаева)

В душном трамвае - тряска и жар,

как в танке,

В давке, после полудня, вблизи Таганки,

В гвалте таком, что сознание затмевалось,

Ехала пара, которая целовалась.

Были они горбоносы, бледны, костлявы,