Война мёртвых - Александр Михайлович Бруссуев Страница 4

Он повернулся обратно, перехватив свой манекен, а призраки медленно отплыли по сторонам, вроде бы устойчиво ступив на твердую землю.

Едва они перестали колебаться и трепетать, как новое чудо явило себя подвалу.

Завибрировала и задрожала, то исчезая из виду, то появляясь снова, задвинутая в дальний угол скособоченная трибуна: вещь, самая близкая к каменному порталу.

Макс удивился. Тойво удивился и отложил манекен. Призраки удивились, но не сдвинулись со своих мест.

Душно мне, — вдруг, раздался приглушенный каменной толщей густой мужской бас.

Макс вздрогнул всеми креслами и стульями, что были над ним. Слов он, к сожалению, не понял, но смысл уловил. А смысл был таков: сейчас в подвал выберется какое-то страшенное чмо, подхватит манекен и даст всем присутствующим понять, что ничто не вечно под луной.

Тойво вздрогнул и отшатнулся. Захотелось вновь уцепиться за протянутую руку дружбы безголовой куклы, но та оказалась не в зоне охвата. Антикайнен, как раз понял, что произнес голос. Язык был почти финским. Он в поисках поддержки посмотрел на призраков.

Привидения хоть и немного сгустили свои формы, но плотности так и не обрели. Они по очереди пожали плечами, насколько это у них получилось, и отошли на пару шагов назад. Вероятно им тоже оказался знаком этот полуфинский язык.

Когда трибуна перестала преломляться в воздухе, то есть, это странное оптическое явление угасло, явив собой прежнюю кривую стойку для выступлений, рядом с ней образовался еще один человек — коренастый и могучий, как дуб. Судя по его взгляду, он не вполне ожидал такого своего появления в незнакомом месте, да еще и на публику. Поэтому он застеснялся и еще раз сказал:

Душно мне.

На это раз получилось не так зловеще.

Он смешался, неловко кашлянул и принялся охлопывать себя по плечам и бокам. На грязный цементный пол посыпалась известка и маленькие комочки земли. В некотором смущении Илейка Нурманин, он же Илья Муромец[5], лихорадочно придумывал, как бы ему представиться перед всей честной кампанией, но, как на грех, ничего путного в голову не приходило.

Каждый из оказавшихся в подвале мог думать только исходя из привычного течения времени. Каждый сопоставлял произошедшее только со своей эпохой. Каждый искал возможность как-то изменить абсурдную ситуацию, которую объяснить было невозможно. У каждого на губах застыло некое подобие улыбки.

Но никто из них не попытался броситься с воинственным кличем на незнакомца, потому что не по-человечески это. Обороняться, в случае чего, мог любой из них, вот только не нападать. И дело даже не в том, что каждый опасался каждого, его способностей и силы.

Дело в том, что последнее дело видеть в любом человеке врага. Враги мнятся только тем, кто страшно боится потерять свою власть. Не приведи Господь встретить на своем пути властолюбца обыкновенного из подкласса самодержцев самоназванных.

Но люди тем и отличаются от них, что живут они по другим законам. Да и поступают они совсем по-другому.

Будто колокольчик зазвучал, но никто из присутствовавших в подвале его не услыхал. А я услышал.

  Звон, звон, звон, малиновые реки.

  Испокон вовеки.

  Шел в руку сон, быль иль небылица,

  Дили-дили-дон-дон,

  А что не случилось, и что не случится.[6]

Я видел и этот подвал, и этих людей, и даже двух призраков видел. И мысли об агрессии, а, точнее, об отсутствии таковой — мои. Сплю я или брежу? Да просто болею. Даже во сне. Придумалось все это мне.

Немая пауза, зависшая, было, после выхода из камня Илейки, была прервана шумом сдвигаемой мебели — это зашевелилась фигура под креслами.

Макс, не в силах более лежать под спудом, начал выбираться на оперативный простор, выругавшись как бы между прочим:

— Шайтан!

— Рагнарек, — неожиданно ответил высокий и статный весьма пожилой человек, бородатый и волосатый — былое привидение внезапно начало обретать вполне материалистичные черты.

— Валгалла, — вторил ему молодой плечистый спутник, который тоже все меньше походил на бестелесного призрака.

— Архипелаг ГУЛАГ, — заметил Антикайнен первое, что пришло в голову.

Илейко в секундном замешательстве открыл рот, потом его закрыл, выпучил глаза, нашелся и добавил:

Армагеддон.

А я промолчал, потому что слушал звон. Меня здесь как бы не было.

2. И мертвые

Мортен не знал, что он мертв. Он прекрасно помнил свой день, оказавшийся последним, на Земле, помнил свой последний бой. Помнил, как летел куда-то ввысь, помнил, что говорили два голоса невидимых ему собеседников.

«Обрати внимание, какой АТМАН[7]. Чистый и незапятнанный».

«Но форма не завершена, времени не хватило. Придется начать сызнова, пусть набирается опыта».

«Ах, люди, как вы несовершенны, боже мой».[8]

Помнил, как после этого резко начал падать, сближаясь с земной поверхностью все быстрее и быстрее. Он пробил дыру в земной тверди и полетел к самому центру Земли. Свет в пробитом им тоннеле удалялся и удалялся, а потом и вовсе пропал.

«Прилетели», — подумал он. — «Здравствуйте, девочки».

Мортен мог размышлять, чувствовать и шевелить руками-ногами. Покойники, насколько он знал, такого были лишены — лежали себе на смертном одре, и огонь лизал им пятки. И все им было нипочем: ни плач по ним, ни скорбные слова, даже жар пламени не вызывал ничего, кроме неподвижности. А потом от них ничего не оставалось, только пепел. Был человек, да весь вышел. С дымом на небеса. За пиршественный стол Валгаллы.

Сейчас Валгаллы не было.

Мортен подумал, было, что это всего лишь сон, но сам был уверен: таких снов не бывает. Смерти нет. И в этом он был уверен. Его никто не встречал, его никто не успокаивал, ему никто ничего не пытался объяснить. Он полностью растерялся, и волны страха начали накатывать на него одна за другой.

Вероятно молод был Мортен, все те, кто был старше и близок ему, остались на той, другой Земле. Им еще предстояло жить да жить.

Ну, а он в кромешной тьме разглядел гигантские арочные двери и вывеску над ними. Прочитать, что там написано на незнакомом языке, конечно, не представлялось возможным, но, едва бросив взгляд на диковинные буквы, Мортен понял, что это эпитафия. Прав он был или нет — сделалось неважно, потому что надпись гласила:

  «Я УВОЖУ К ОТВЕРЖЕННЫМ СЕЛЕНЬЯМ,

   Я УВОЖУ СКВОЗЬ ВЕКОВЕЧНЫЙ СТОН,

   Я УВОЖУ К ПОГИБШИМ ПОКОЛЕНЬЯМ.

   БЫЛ ПРАВДОЮ МОЙ ЗОДЧИЙ ВДОХНОВЛЕН:

   Я