Поздняя осень в Венеции - Райнер Мария Рильке Страница 4

и в мир, и в лес допоздна.

Часы зовут, продолжая бег;

дно времени там, где мрак;

а снизу ходит чужой человек,

чужих разбудив собак;

так в тишине мой длится мотив;

с тебя не спускаю глаз;

ими ловлю тебя, отпустив,

ночью в который раз.

Люди ночью

Ночью каждый из нас нелюдим;

ночь меж тобой и соседом твоим,

мрак непроглядный нем;

и если в комнате свет зажечь

в чаянье непредвиденных встреч,

подумай все-таки, с кем.

Страшно светом искажены,

когда с лиц у них каплет свет,

люди под гнетом ночной тишины,

ты видишь в них подобье страны,

где в массе различий нет.

Стирает со лбов у них желтизна

мысли, обрывки мглы;

в глазах у них сумрачный блеск вина,

руки у них тяжелы

в беспомощном жесте, когда, тая

груз привычных забот,

каждый из них повторяет: «я»,

а думает: это тот.

Сосед

Скрипка чужая! Ты слышишься мне

каждую ночь и в каждой стране

из комнаты или из подворотни?

Один играет? Или их сотни?

Неужто без твоей опеки

кого-нибудь в городе сквозь тьму

на дно давно зазвали бы реки,

а ты слышна лишь мне… Почему?

И неужели не по ошибке

случайный мой сосед по квартире

петь велит постоянно скрипке:

«Жизнь тяжелее всех тягот в мире!..»

Pont du Carrousel

Похож слепец, который на мосту,

на камень межевой всегда на страже

царств безымянных, вещь одна и та же,

а звезды набирают высоту,

вокруг него явив свои часы

струением блуждающей красы.

Седой, недвижный вестник отдаленья,

небытия темнеющий оплот,

он в преисподнюю означил вход

для мелкотравчатого поколенья.

Одинокий

Как мореход на берегах земли,

я все еще чужой туземцам вечным;

мне счесть бы дни застольем бесконечным,

а для меня видения вдали.

Мир моего касается лица,

быть может, как луна, необжитой,

а люди суетятся без конца,

обжив слова своею суетой.

Я взял с собой простые вещи в путь,

вдруг показавшиеся стаей дикой;

животные на родине великой,

здесь от стыда не смеют и дохнуть.

Ашанти

(Jardin d'Acclimatation)

Не виденье дальнего пейзажа

и не пляска смуглых женских тел,

для которых платье — лишь поклажа.

Не мотив, который долетел

из глубин, где кровь и где напевы

(кровь для них при этом не предел),

и не смуглые певуньи-девы

с блеском глаз, похожих на клинки,

вверенные страже королевы,

не уста, где смех, а не зевки,

разве только самопостиженье,

от которого мы далеки.

Как меня пугает их движенье!

В клетке зверь верней себе и зорче;

ходит он, как будто ворожит,

и, всемирной не подвержен порче,

видит вещи, но не дорожит

он чужим, и, как бы ни пытался

пламень свой таить он в тишине,

со своей великой зверь остался

кровью только здесь наедине.

Последний

Мне дома родного не знать,

как бы душа ни дрожала;

прямо в мир меня мать

рожала.

Хожу я по миру, в мире стою;

попробуй весь мир отбрось!

Терплю мое счастье и боль мою,

и то и другое врозь.

Но не лишен я наследства:

тремя ветвями мой род расцветал,

семь замков — его судьба;

но я со временем устал

от моего герба.

Весь мир приобрел я с детства,

но дома нет у меня;

с собой до последнего дня

ношу я все мои средства.

Лишь тени падений

там, где тишина

дна;

основа моих владений —

волна.

Боязнь

Над блеклой былью леса птичий плач,

бессмысленный над блеклой былью леса,

и все-таки прорвался птичий плач,

надрыв с недугом неудач,

и небеса над блеклой былью леса,

и ширятся они, вписавшись в крик,

а вся земля — беззвучная причуда;

великий ветер словно из-под спуда,

бледна, тиха, спешит минута вдаль,

и, кажется, с ней вещи нераздельны,

которые для всех смертельны,

кто хочет ввысь оттуда.

Жалоба

Ни звука в ответ,

простор беспросветный.

Звезды моей нет,

все поиски тщетны.

Тысячи лет мертва

звезда моя. Слышу слова

в проплывшем челне,

жуткие были;

дома часы на стене

пробили.

Туда я вернусь?

Из сердца вон я рванусь,

чтобы молиться,

пока небо длится.

Но одна из всех звезд

сохраниться должна,

думаю, знаю,

где эта одна

звезда; и во мраке бел

этот город, который цел

в небе на самом конце луча…

Одиночество

Как дождь над морем вечерами,

так одиночество не за горами,

клубящимися стелется парами

и, не преминув небо заволочь,

оттуда рушится на город в ночь.

Дождь льет и не намерен прекращаться,

когда к рассвету тянется округа,

когда тела, готовясь распрощаться,

ласкают с отвращением друг друга,

и эта ненавистная потуга

их заставляет спать в одной постели,

и одиночество вместо купели.

Осенний день

Господь, пора! Пусть, лето проводив,

на