Последний из могикан, или Повествование о 1757 годе - Купер Джеймс Фенимор Страница 42

— У-у-ух! — громко вскричал пораженный индеец, предательский выстрел которого был остановлен таким странным и неожиданным образом.

Вместо ответа французский офицер положил свою руку на плечо индейца и, не произнося ни слова, оттащил его далеко от того места, где их разговор мог сделаться опасным для одного из них и где, по-видимому, индеец отыскивал себе жертву. Раскрыв свой плащ и показав свой мундир и орден, висевший на его груди, Монкальм сурово спросил:

— Что это значит? Разве мой сын не знает, что между английскими и канадскими отцами зарыт томагавк?

— А что же делать гуронам? — отвечал индеец по-французски, хотя и неправильно. — Ни один из наших воинов еще не завоевал скальпа, а бледнолицые уже подружились между собой.

— Ага! Хитрая Лисица! Такое рвение излишне со стороны друга, который еще так недавно был нашим врагом. Сколько раз зашло солнце с тех пор, как Лисица покинул лагерь англичан?

— Куда закатилось это солнце? — угрюмо спросил индеец. — За гору, и везде стало темно и холодно. Но, когда оно снова покажется, будет светло и тепло. Хитрая Лисица — солнце своего племени. Между ним и его народом стояло много туч, но теперь это солнце сияет и небо ясно.

— Я отлично знаю, что Лисица имеет власть над своим племенем, — сказал Монкальм, — потому что еще вчера он старался добыть скальпы гуронов, а сегодня они слушают его советы, сидя около костров.

— Магуа — великий вождь.

— Пусть он докажет это, научив свое племя правильно вести тебя с нашими новыми друзьями.

— Зачем глава канадцев привел своих молодых воинов в леса и стрелял из своей пушки в земляной дом? — спросил хитрый индеец.

— Для того, чтобы завоевать его. Мой господин владеет этой землей, и мне — твоему отцу — было приказано выгнать отсюда английских поселенцев. Они согласились уйти, а он больше не называет их врагами.

— Хорошо. Однако Магуа взял томагавк, чтобы окрасить его кровью. А теперь военный топор Лисицы блестит. Когда он покраснеет, вождь зароет его.

— Но Магуа дал слово не помрачать славы Франции! Враги великого короля, живущие по ту сторону Соленого Озера, также и его враги; его друзья должны быть друзьями Магуа и его племени.

— «Друзьями»! — презрительно повторил индеец. — Пусть мой отец даст руку Магуа.

Монкальм, который чувствовал, что ему легче поддерживать свое влияние на воинственные племена, которые он собрал себе на помощь, путем уступок, нежели силы, исполнил, хотя и неохотно, требование индейца. Магуа приложил палец французского генерала к глубокому шраму на своей груди и ликующим тоном спросил:

— Знает ли мой отец, что это такое? Вот тут, в этом месте.

— Конечно, каждый воин узнает следы ран. Это место было пробито свинцовой пулей.

— А что это значит? — спросил индеец, повернув к Монкальму свою обнаженную спину, против обыкновения не прикрытую плащом.

— Это? Мой сын был жестоко оскорблен. Кто нанес ему такие удары?

— Магуа крепко спал в вигваме англичан, и прутья оставили следы на его спине, — ответил индеец и засмеялся глухим смехом, не скрывая душившей его свирепой злобы. Однако он скоро овладел собой и надменно добавил:

— Иди и скажи твоим солдатам, что наступил мир. Хитрая же Лисица знает, что говорить с воинами гуронов.

Не дожидаясь ответа Монкальма, краснокожий взял свое ружье под мышку и медленно пошел к лесу, в котором притаились его соплеменники. В лагере его на каждом шагу окликали часовые, но он мрачно шагал вперед, не обращая никакого внимания на вопросы солдат, которые щадили его жизнь только потому, что знали его походку, фигуру и непоколебимую смелость.

Долго стоял Монкальм на том месте, где его покинул краснокожий, печально размышляя о непокорном характере, обнаружившемся в его диком союзнике.

Наконец, отогнав от себя думы, казавшиеся ему слабостью в минуту такого торжества, он направился обратно к своей палатке и мимоходом приказал караульным разбудить лагерь обычным сигналом.

Раздались первые звуки французских барабанов, лесное эхо повторило их. Вся долина мгновенно наполнилась военной музыкой, звуки которой заглушали аккомпанемент барабанной дроби. Трубы победителей весело и бодро оглашали французский лагерь, пока самый нерадивый солдат не занял своего поста. Но, как только прозвучал пронзительный сигнал британцев, французские трубы смолкли.

Скоро французы выстроились, готовясь встретить генерала, и, когда Монкальм осматривал ряды своего войска, лучи яркого солнца блистали на оружии его солдат. Он официально объявил им о тех успехах, которые уже были хорошо известны всем. Тотчас же отделили почетный отряд для охраны форта, и он промаршировал перед своим начальником. Потом прозвучал сигнал, возвестивший англичанам о приближении французов.

Совершенно другие сцены разыгрывались в англо-американской крепости. Едва замолк сигнал, предупреждающий о приближении победителей, как там начались приготовления к быстрому выступлению. Солдаты угрюмо вскидывали на плечи незаряженные ружья и становились по местам с видом людей, кровь которых еще не остыла от недавней борьбы; казалось, они жаждали возможности отомстить за обиду, нанесенную их самолюбию. Тем не менее выступление англичан сопровождалось строгим выполнением военного этикета. Женщины и дети перебегали с места на место; многие собирали остатки своего скудного имущества или отыскивали взглядом своих мужей и отцов.

Солдаты стояли молчаливо, когда перед ними явился твердый, но печальный Мунро. Неожиданный удар, очевидно, поразил его в самое сердце, хотя он силился мужественно вынести обрушившееся на него несчастье. Спокойное и величавое горе старика тронуло Дункана. Исполнив возложенную на него обязанность, он подошел к полковнику и спросил его, чем он мог бы послужить ему лично.

— Мои дочери, — лаконично, но выразительно ответил Мунро.

— Благое небо! Да разве не сделано все, чтобы облегчить их положение?

— Сегодня я только военный, майор Хейворд, — сказал ветеран. — Все, кто тут есть, имеют одинаковое право считаться моими детьми.

Этого было достаточно для Дункана. Не теряя ни одной драгоценной минуты, он побежал к помещению Мунро, чтобы отыскать Кору и Алису. Но Дункан застал их уже на пороге низкого дома полковника. Они были готовы к отъезду; вокруг них теснились плачущие женщины. Кора была бледна, и в ее чертах выражалась тревога, но она не утратила ни доли своей твердости; глаза же Алисы покраснели, и это доказывало, как долго и горько она плакала. Обе девушки встретили Дункана с нескрываемым удовольствием, и, против обыкновения, первой заговорила Кора.

— Форт погиб, — сказала она, и грустная улыбка тронула ее губы, — но, я надеюсь, наша честь не затронута.

— Она сияет ярче, чем когда бы то ни было. Однако, дорогая мисс Мунро, теперь вам следует меньше думать о других и больше заботиться о самих себе. Военные обычаи требуют, чтобы ваш отец и я некоторое время оставались с солдатами. Скажите же, где мы найдем верного покровителя для вас во время смятения и различных случайностей, которые могут сопровождать выступление?

— Нам никого не нужно, — ответила Кора. — Кто в подобную минуту осмелится оскорбить или обидеть дочерей такого отца, как наш!

— Я не согласился бы оставить вас одних, — продолжал молодой человек, торопливо оглядываясь кругом, — хотя бы за то мне сулили командование лучшим королевским полком! Вспомните, наша Алиса не одарена такой твердостью, как вы, Кора, и один господь знает, что ей предстоит пережить…

— Может быть, вы правы, — ответила Кора, улыбаясь еще печальнее, чем прежде. — Слышите? Случайность уже нам посылает друга в такую минуту, когда мы особенно нуждаемся в нем.

Дункан прислушался и тотчас же понял, что она хотела сказать.

До его слуха долетела спокойная, торжественная мелодия священного гимна. Хейворд вошел в соседний дом, уже покинутый его прежними обитателями, и там застал Давида, который изливал свои благочестивые чувства пением — единственным способом, в котором отражались его переживания. Дункан подождал до той минуты, когда по движению руки Гамута ему показалось, что гимн окончен, и, тронув певца за плечо, кратко высказал ему свою просьбу.