Железные Лавры - Сергей Анатольевич Смирнов Страница 45

подался назад, из тьмы холодной во тьму теплую и душистую – в овечьи дебри. И тотчас обморочно заснул. И стало сниться мне, будто я среди настоящих овец и есть тут та самая, сотая овца притчи, потерявшая свое стадо и своего пастыря. Однако овца, несомненно, в человеческом обличии. И вот дрожу я во тьме то ли в горном ущелье, то ли в ущелье самого ночного неба и по-овечьи тупо, боязливо решаю, оставаться ли в этом рве и ждать, пока тебя обрящет пастырь, или же двинуться, куда глаза глядят, но ничего не видят.

Но вот слышу гул и топот, и уже дрожит тьма в слепых глазах. То овцы ли моего родного стада? Но уж чересчур грозно топочут, гремят приближающимся обвалом. А то – не овцы, а всадники-саранча стаей-стеною несутся по ущелью, словно прорвав плотину, окружавшую преисподнюю. Боже, спаси! Двинуться не в силах, и только едва ворочаю языком, тщусь выговорить в тяжком сне Иисусову молитву, хоть раз успеть, пока не задавят и порвут в клочья. Но вот уж, не заметив меня, несется саранчовый поток прямо по мне. Однако как-то чересчур мелко и несмертельно топочет орда по груди крючковатыми саранчовыми лапками. И вдруг вижу над собой в неясном мерцании эту мелочь, чудную, рассыпчатую и не опасную, хоть и пугавшую издали слух и зрение массу. И словно что-то покрикивают хрипло, по-франкски.

Очнулся от крепкого пинка в бок. Надо мной стояли два франкских воина, один с факелом. Этот и гаркнул что-то, я не понял что.

- Ты та овца? – будто видевши мой сон вместе со мною, изрек он тогда на дурной латыни.

- Какая? – вновь на всякий случай не уразумел я, задним умом догадавшись, что, когда франки вломились в овчарню, по мне и вправду затопали живые, но обыкновенные твари – не саранча адова, а земные напуганные овцы.

Оба засмеялись – будто два простуженных ворона на ветках закашляли.

- Грек из Нового Рима? – вновь вопросил тот, что нес хоть какой-то свет.

- Да, я служитель Господа оттуда, - ответил тогда на моем младенческом франкском, лишь бы тот не продолжал так пытать латынь. – Имя мне Иоанн.

- Наш кайзер потерял тебя, - сказал второй с более приличной и понятной дикцией. – Мы тут за овцой, только – молчи об этом, а тут и другая добыча попала в руки, поважнее. – Он еще раз каркнул-хохотнул, за ним – и факельщик. – Тебя не понесем, сам пойдешь.

Какой был час, какая стража – было не понять в стенах зачумленного замка. Лишь вне стен заметил, что небесная тьма над мертвенно-сивой белизною тверди сама стала выцветать, как долго ношеная кожа, некогда черненая рудою. Верно, уж последняя стража шла к исходу.

Увиденное за пределами мертвых стен изумило. Внизу, у проточного рукотворного озера, колыхались большие живые огни, пирамидальные костры в два роста, освещавшие и согревавшие извне воинские шатры. Невольно вспомнился мне ночной погребальный огонь на глади самого озера, но мрачной связи между явлениями из ночи не проступало.

Меня влекли, толкали к срединному, самому обширному шатру: его крылья были подперты четырьмя столбами, а перед входом не только сам шатер, но и всю чужую ночь украшала драгоценная голубизна королевского стяга на высоком шесте.

Гадать не приходилось: Карл вполне благоразумно покинул зловещий замок, не стыдясь своей опаски – там, в глубоких кишках каменного лангобардского левиафана могли таиться еще какие-то коварные хищники, от всех не уберечься. Каким образом король франков узнал обо мне (хоть о том можно было без труда догадаться), и зачем он меня ищет (о чем и гадать было без толку), на ходу не размышлял – потому и не успел растерять тепла, позаимствованного в гуще невеликого овечьего стада.

Один франк нес овцу на плечах, второй, с факелом, не обидно гнал меня своим ходом, а факел кстати подогревал меня сбоку. У королевского шатра воин-факельщик остановил меня (другой, с овцой на плечах, давно свернул в сторону – подальше в темноту от постного средоточия мира). Он вышел вперед и переговорил со стражами шатра, с десяти шагов тыкая в меня пальцем. Суму со святым образом у меня отняли, но это меня не удручило, и за длинную петлю сумы я не цеплялся: словно тосам святой образ успокоил меня неслышным уверением, что теперь не покинет меня более, чем на несколько шагов и на малое время, не стоящее всей жизни.

Стражи обыскали меня – я вздрогнул и обрадовался именно тому, что заставило меня спохватиться. Слава Богу, кинжал ярла забыл в овчарне, а франки его не заметили в ногах у овец. Спохватившись же, я невольно поворотил голову назад, посмотрел на замок – и вдруг показался он мне Троей, а лагерь франков – стойбищем прибывших под Трою гневных ахейцев.

Да и сам Карл, когда старший стражник ввел меня за плечо в теплый, как обжитый дом, шатер, показался мне уставшим с дороги Агамемноном. В шатре было достаточно света, чтобы я, наконец, разглядел Карла вблизи и, во удовлетворение своей неуёмной гордыни, позволил будущему императору Запада столь же близко разглядеть себя, ведь раньше ему и вовсе недосуг было замечать черного муравья или жучка в гуще куста.

Горели на бронзовых треногах три золотых масляных лампы – головки сатиров выделки очень древней, едва ли не троянской. С обширной жаровни на мощной, бычьей треноге, угли, помимо сладостного, густого жара, испускали изрядное, едва не слепящие взор сияние. И сквозь трехслойные, зимние пологи шатра проникало тепло внешних костров, как бы возвещавшее радость скорого, ясного рассвета.

От входа до треноги можно было идти по голой, но уже подсохшей земле, все прочее пространство было щедро и роскошно утеплено шкурами и восточными коврами.

Сам Карл, утопленный в волчьих шкурах, полувозлежал на возвышении, кое могло служить и постелью, и трапезным ложем, и, при нужном случае, великолепным варварским троном. Он еще запахнул себя синей накидкой из очень мягкой кожи, подбитой тонким черным руном. Самая удивительная часть одеяния украшала голову короля: то была не какая-то корона, сковывающая и холодящая мозги, а мягкая, синяя шерстяная шапка со смешными, свисавшими до плеч ушами. Она затягивала чело короля до самых бровей. Теплая шапка с обвислыми заячьими ушами вместе с волчьими шкурами создавала странное сочетание смыслов, кое подвигло бы Аристофана написать целую комедию.

Карл был в шатре не один, коли вовсе не считать двух