Алексей Ельянов - Заботы Леонида Ефремова Страница 47

Но я их опередил — не глядя ни на кого, бросил сухо, как чужой:

— Отремонтируйте этот токарный станок, а я потом проверю. Ясно?

Мальчишки хором ответили:

— Ясно!

— Ясно-то им ясно, — слышу я голос Фрукта за своей спиной, — только я им все равно разбирать станок не дам.

Я остановился и поворачиваюсь лицом к Фрукту:

— Это почему же?

— А потому. Доломают!

Ребята шумно рассаживаются за столами. Я знаю, что они не любят нового преподавателя спецтехнологии, не уважают его. Его слова должны обидеть моих парней. Я им доверял работу посложнее — справлялись. И сейчас они ждут, что я вступлюсь за них. Но я их все еще ненавижу и говорю Фрукту:

— А ведь верно! Эти архаровцы ни в чем не смыслят. Им лишь бы морду кому-нибудь начистить. Давайте-ка, Станислав Игоревич, мы сами посмотрим, что там в станке, а эти деточки пусть пока в крестики-нолики поиграют...

Я понимал, что обидел ребят. Они видят, я сейчас не хочу иметь с ними дела, даже не смотрю в их сторону. Молча включаю станок, прислушиваюсь к его гуду, проверяю одно, другое. Первым встает из-за стола и подходит ко мне Андреев.

— Может, что-нибудь с самоходом? — спрашивает он тихим голосом.

Потом подходит к станку Штифтик, за ним Лобов, оба Савельевых... Постепенно вся группа окружает станок. Морды у всех виноватые.

— А вы червяк посмотрите, — робко советует Савельев-старший.

«Близко, близко, — думаю я. — А ну-ка, кумекайте».

— А может быть, там что-нибудь с этим, ну, как его... — тужится и не может вспомнить, и никогда не вспомнит ленивый, сонный толстяк Савельев-младший...

Я молча работаю, никому не отвечаю, ни на кого не смотрю, будто знать их не хочу.

— Ну ясно, скорости! — вдруг вскрикивает Лобов и, хлопнув Савельева-младшего по макушке, восторженно вопит, будто открыл Америку: — У вас не переключается со второй на третью! Или здесь где-нибудь поближе рвануло стопор!

«Молодец, Лобешник, — думаю я. — Толковый будет ремонтник». И сразу на сердце теплеет, и нет уже былого раздражения, и нет уже злобы на ребят. Но я еще говорю сухо и сурово:

— Ты, Лобов, догадался, ты и справляйся. А вы ему помогите! — и отошел от станка, по-прежнему ни на кого не глядя.

Но ребята сразу почувствовали, что я на них уже не сержусь. С каким жаром они взялись за работу! Каждый старается перещеголять другого. Каждый подает советы. Каждый хочет все сделать сам. А я сажусь на стул и, пользуясь тем, что все их внимание устремлено на станок, поглядываю на них, и на сердце теплеет и теплеет.

Черт знает, чего в них больше: хорошего или плохого? Сколько в их душах живет всякого: от нервного, замкнутого и угрюмого — до полной, совершенной чистоты и раскрытости, до полной беззащитности и неуверенности в себе.

Я оставил ребят и вышел из кабинета.

Глава третья

В этот день я почему-то был нужен всем: подремонтировать, подкрасить, посоветовать, подбросить, — непросто быть человеком на подхвате. И что за планида такая у мастера: всем кажется, что он бездельничает, пока группа на теории. Одному лишь мастеру по-настоящему известно, что означает его безделье. Завертелся, закрутился в колесе всяческих дел. Но сегодня это даже хорошо. Никогда еще я так не ждал и не страшился собрания, как в этот раз. Как будто какие-то вихревые силы все больше разрастались и нарочно мутили душу. Переволнуюсь, а уж потом будет полегче. Скорее бы прорвался этот нарыв.

Мальчишки хорошо отремонтировали станок. Молодец, Лобов. Все сделал как надо. Фрукт его отметил пятеркой и похвалил, пообещав даже вступиться за него на родительском собрании, если уж очень худо будет ему, этому талантливому слесарю и первому бузотеру. Только не придет он на собрание, этот Фруктик, а если явится — промолчит. Старший мастер будет, очевидно, настаивать на том, чтобы Лобову не давать аттестата, а выпроводить его всего лишь со справкой об окончании училища. Здорово он всем насолил. А больше всех матери — маленькой, тощенькой, тихой, как мышка, женщине. Даже странно, что она из деревни, из людей, привычных к тяжелой работе.

Она пришла на собрание раньше всех. Отозвала меня в уголок, расплакалась. И сквозь слезы стала рассказывать про свою жизнь, про пьяницу мужа, который мечется от женщины к женщине и все-таки возвращается домой, обещая больше не делать глупостей. Но никогда не сдерживает слова.

— И что у нас такое произошло, когда приехали мы сюда из деревни? Там все было как у людей, а тут одни несчастья, ровно бес какой попутал, ей-богу, Леонид Михайлович. А уж с сыном так и не знаю, что делать. Просила, молила, грозилась, только бить мне его не под силу. Такой он бык! Весь в отца...

И снова слезы, и снова я не знаю, как мне успокоить Марию Петровну. Понять эту женщину можно. Разве справиться ей с таким верзилой?

Победили его тут, заманили городские соблазны. Видимость легкой жизни. «Там все было как у людей...» В деревне все на людях — вот, должно быть, в чем дело. Все видели и знали, какой ты и что ты собой представляешь, а тут легко скрыться от глаз. Не понравился в одном месте — пойду в другое.

— Успокойтесь, не надо плакать, Мария Петровна. Я вас понимаю.

— Леонид Михайлович, мне ведь с моим сыном не совладать. Он считает меня отсталой дурой. Я и вправду мало училась, а все равно вижу, что он не по той дороге пошел. Делайте с ним что хотите, только не выгоняйте его, я вас очень прошу!..

— Не нужно так расстраиваться, Мария Петровна. Все, что можно, я сделаю. Работать ваш сын любит. Я попробую с ним еще раз поговорить.

— Поговорите с ним, да покруче. Ах ты, горе ты мое, горе! Вы поймите и меня, Леонид Михайлович, он у меня родился очень болезненным, я его едва выходила, все ему готова была простить...

«Ничего себе — болезненный мальчик», — невольно усмехнулся я, слушая Марию Петровну.

— А еще это ухо... Вы заметили? С таким он и родился. Он стесняется. Он всегда боком стоит, чтобы не показывать, это он стесняется.

«И ведь в самом деле... — подумал я, как о внезапном открытии. — Всегда он ко мне стоит полубоком и голову вниз, и ухо... верно же, у него ухо как после пластической операции».

— А бывало, Леонид Михайлович, мы едем в автобусе и кто-нибудь посмотрит на него подольше, а он прижмется ко мне и чуть не плачет: «Мама, смотрят». — «Да что ты, говорю. Кто на тебя смотрит, это они глядят просто так, на всех так глядят, не обращай внимания». А он все не верил. Боялся, чтобы не стали над ним смеяться. Теперь-то привык, но все равно...

Рваное ухо! Да ведь его до сих пор так дразнят ребята, тогда он становится просто зверем. Да уж, у каждого своя беда. И сколько бы ни всматривался, ни вдумывался, не сразу узнаешь и поймешь, что да как.

— А вообще-то он у меня ласковый, — говорит Мария Петровна. — Теперь с ним что-то случилось, не знаю. Даже толкнул меня однажды, нехорошо толкнул, когда я ему насчет девушки его сказала. Не нравится мне эта их дружба. Не дружба это, Леонид Михайлович...

— Вы не беспокойтесь, Мария Петровна. Девушку Николая я видел, она хорошая. Когда он с ней, его не узнать: подтянутый, вежливый. Вы не беспокойтесь. Я даже вам советую познакомиться с Ниной поближе. Пригласите домой. Пусть придут вместе. У них, по-моему, больше, чем дружба.

— Вот-вот, я и чувствую: что-то тут не то.

— А вы их не подозревайте в плохом, это обижает. А вдруг Нина — ваша будущая невестка?

Мария Петровна наконец-то улыбнулась:

— Да я-то что, по мне, он как хочет, лишь бы ему было хорошо. Не выгоняйте его, Леонид Михайлович. Я на вас надеюсь. Он ведь, в общем-то, неплохой.

Вот так всегда: ругают, ругают своих детей, а потом ждут не дождутся доброго слова о них. Что ж, я понимаю родителей, понимаю их растерянность и даже страх перед собственными детьми, перед их какой-то непонятной «взрослой» жизнью. Вся надежда на школу, училище, армию. А вот мне на кого надеяться?

Знала бы только эта маленькая заплаканная женщина, в каком положении оказался теперь я сам.

А вон отец моего старосты, Андреева, похаживает по коридору, большой, сильный мужчина с властным и открытым лицом. Уж он-то крепко держит своего сына, это видно, да так и есть на самом деле. А вон пышнотелая мать близнецов Савельевых, она в шляпке горшочком, напомажены губы сердечком, как будто она поджала их, кокетливо обижаясь. Она всегда на стороне своих детей. Стоит седенький старичок, преподаватель обществоведения, урок которого был сорван Лобовым. А вон уже волнуется Майка, идет своей прыгающей, нервной походкой преподаватель эстетики. И даже Фрукт, молодец, остался после занятий. И вообще, напрасно я над ним иронизирую. Нужно понять, разглядеть. Он ведь еще салажонок.

Пора начинать.

— Андреев! Староста! Приглашай всех в кабинет спецтехнологии.

Соберись, Ленька, и шагай, улыбнись всем, попроси пройти в кабинет. «Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте», — на разные голоса, кто с поклоном, кто протягивает руку, все улыбаются, и тоже каждый по-своему.