Любовь и смерть Катерины - Эндрю Николл Страница 47

Она была раздражена, обижена и — поскольку сеньора Вальдес искренне верила, что судит других людей не строже, чем самое себя, — в тот день она считала свой гнев совершенно оправданным.

И так же как команданте Камилло думал о сеньоре Софии Антонии де ла Сантисима Тринидад и Торре Бланко Вальдес, сидя в пыльной синей машине, она думала о нем, бездумно глядя в окно на лужайку для игры в поло. Почти сорок лет у нее получалось игнорировать его, в зародыше убивать любую, даже мимолетную мысль о команданте, но, после того как Чиано бездумно передал от него привет, тот не выходил у нее из головы.

Картинки, которые сеньора Вальдес когда-то тщательно и аккуратно вырезала из памяти, вернулись, распустившись в ее голове ядовитыми черными цветами. Юный, тонкий Камилло, подстерегающий ее в тени отцовского дома, моющий из шланга огромную черную машину Адмирала, сметающий листья с широкой подъездной дорожки, изгибавшейся полукольцом перед тремя ступенями парадной лестницы. Камилло, засасывающий ее губы в сладком поцелуе, его руки на ее спине чуть пониже талии, именно там, где должны лежать мужские руки… Когда он перестал быть мальчиком, которого она так любила? Когда превратился в чудовище, что смотрело на нее теперь с экрана телевизора, огромное, страшное, окруженное такими же быкообразными молодыми мужчинами с пустыми глазами? Она вспомнила, как он стоял напротив ее дома и ждал, молча, равнодушно, просто наблюдал. А теперь вот всплыло это старое дело со шрамом.

Сеньора Вальдес сложила салфетку и радостно улыбнулась, увидев в дверях сына. Она подставила ему щеку для поцелуя.

— Привет, мама.

— Здравствуй, милый.

— Ты уже сделала заказ?

— Нет, ждала тебя.

Он отодвинул стул и сел, но после минутного молчания, в течение которого оба разглядывали разложенные на столе ножи и вилки, не выдержал:

— Кажется, я утром задал тебе вопрос.

Сеньора Вальдес подобралась и выпрямила спину.

— Чиано, я не привыкла разговаривать в подобном тоне, — отчеканила она.

— Извини.

— Иногда мне кажется, что у тебя совершенно нет манер. Конечно, в этом я могу винить только себя.

— Пожалуйста, мама!

Сеньора Вальдес нетерпеливо вздохнула.

— Что ты хочешь знать?

— Мама, у меня на губе шрам. У меня ведь есть шрам, верно? Он появился давно. Однако мы никогда, никогда не говорили об этом.

Подошел официант, и они заказали кофе и пирожные. Оба молчали, теребя салфетки, играя с ножами, пока он не отошел от стола.

Удостоверившись, что официант исчез на кухне, сеньора Вальдес очень тихо сказала:

— Зачем? Зачем тебе вдруг понадобилось говорить об этом? Почему именно сейчас?

— Не знаю. Я никогда раньше его не замечал.

— Не замечал? — Ее голос прозвучал неожиданно резко, так что люди, сидевшие в другом углу кафе, прервали разговор и бросили на них осуждающий взгляд.

Сеньора Вальдес опустила глаза и уставилась в салфетку.

— Ты не поверишь, — произнесла она бесцветным голосом, — как часто мои так называемые подруги портят наши встречи бессмысленными жалобами. Особенно в последнее время. Представь: я надеваю шляпку, наряжаюсь, собираюсь отдохнуть душой в компании приятных людей, искренне жду милой, легкой беседы, может быть, сдобренной капелькой пикантных сплетен, а вместо этого получаю нескончаемый поток жалоб! «О, мои ноги!», «О, мой бурсит!», «О, мои вены! Дорогая, что мне делать с венами?» А я почем знаю? Вот я в жизни не стала бы обсуждать свои болячки за праздничным столом. Это так же неприлично, как… — сеньора Вальдес замялась, подыскивая слово, — как стричь ногти, положив ноги на стол! Конечно, из вежливости я не перебиваю, я слушаю, выражаю сочувствие, ты знаешь, я всегда стараюсь ставить интересы других выше собственных, но поверь, дорогой, это' безумно скучно! Что может быть утомительнее, чем чужие болезни? И представь себе, из этой толпы скулящих, ноющих дам ни одна не стала бы слушать меня, вздумай я заняться тем же и пожаловаться на одно-единственное горе, которое меня давно гложет, — на отсутствие внуков! А как мне не горевать, если я боюсь умереть, зная, что память о нашем роде, которую я свято хранила все это время, исчезнет с лица земли вместе со мной? Сама мысль об этом внушает мне ужас, а теперь еще и ты, Чиано, вместо того чтобы заняться делом, мучишь меня дурацкими вопросами: «Мама, есть ли у меня шрам на губе?»

— Но я хочу знать.

— Да, у тебя есть шрам. — Сеньора Вальдес свернула салфетку и, сдвинув брови, взглянула на сына. — И что? Он мешает тебе? Ты не можешь есть? Тебя женщины из-за него не любят? Или он каким-то образом повредил карьере? Тебя что, дразнили в школе? Кто-нибудь смеялся над тобой?

— В том-то и дело, что нет, мама. Никто, никогда не упоминал о нем при мне. Ты не упоминала. А дети? Дети ведь так жестоки! Они могут привязаться к мельчайшей зацепке и превратить жизнь своей жертвы в сущий ад. Но никто никогда не сказал об этом шраме ни слова. Ни мои двоюродные братья и сестры, ни тети, ни дяди. Тебе это не кажется странным?

— Нет. Возможно, люди добрее, чем ты думаешь. Но ведь ты и сам никогда о нем не упоминал.

— Мама, как я мог? Я ведь не знал о нем!

— Но как же ты мог не знать?

— Вот это-то и кажется мне самым подозрительным.

Она посмотрела на него непонимающим взглядом.

Сеньор Вальдес сказал:

— Извини. Я напрасно потратил твое время. — Она продолжала молча глядеть на сына, и он добавил: — Видишь ли, я перестал понимать, кто я вообще такой. Ты мне ни о чем не рассказывала. Мой отец, к примеру. Кем был мой отец? Куда он исчез? Что с ним стало? Я ничего не знаю, а теперь даже своего лица не узнаю. А ты?

Сеньора Вальдес подняла двузубую вилку для пирожных и внимательно осмотрела ее. — И ты ради этого заставил меня взять такси и ехать в такую даль?

— Тебе придется опять взять такси, чтобы доехать обратно. — Он встал, но мать накрыла его руку сухонькой ручкой, обтянутой полупрозрачной восковой кожей.

— Мне тяжело, понимаешь? — с трудом сказала она. — Слишком тяжело вспоминать то, что было.

— А я вообще ничего вспомнить не могу.

К тому времени, как официант принес поднос с кофе и пирожными, сеньор Вальдес и его восхитительная зеленая машина уже выезжали