Последний из могикан, или Повествование о 1757 годе - Купер Джеймс Фенимор Страница 48

— Что сталось с нашим врагом, Ункас? — спросил Дункан. — Мы слышали ваш выстрел и надеялись, что вы стреляли не напрасно.

Молодой воин отстранил складки своей охотничьей рубашки и спокойно показал роковую прядь волос — символ своей победы. Чингачгук взял в руку скальп и внимательно рассматривал его в продолжение нескольких минут; потом он бросил скальп, и величайшее отвращение отразилось на его энергичном лице.

— Онайда! — проговорил он.

— Онайда! — повторил разведчик. Он подошел, чтобы взглянуть на кровавую эмблему. — Господи помилуй! Если по нашему следу идут онайды, то эти дьяволы окружат нас со всех сторон! Для глаз белых нет разницы между кожей одного или другого индейца, а вот сагамор говорит, что это кожа с головы минга, и даже называет племя, к которому принадлежал бедный малый, так свободно, как если бы скальп был листом книги, а каждый волосок — буквой. Ну, а что скажешь ты, мальчик? К какому народу принадлежал негодяй?

Ункас поднял глаза на разведчика и ответил:

— Онайда!

— Опять онайда! Если даже один индеец делает какое-нибудь заявление, оно обыкновенно оказывается справедливым; но, когда его поддерживают люди его племени, тут не может быть ошибки.

— Бедняга принял нас за французов, — сказал Хейворд, — он не стал бы покушаться на жизнь друзей.

— Чтобы он принял могиканина в военной раскраске за гурона! Это все равно, как если бы вы приняли гренадеров Монкальма в белых мундирах за красные куртки английских гвардейцев, — возразил разведчик. — Нет-нет, змея отлично знала свое дело, да и большой ошибки не было, так как делавары и минги недолюбливают друг друга, на чьей бы стороне ни сражались их племена во время междоусобий белых. Поэтому, хотя онайды служат англичанам, я не задумался бы и сам пристрелить негодяя, если бы счастливый случай свел нас.

— Это было бы нарушением нашего договора.

— Когда человеку приходится часто вступать в сношения с каким-нибудь народом, — продолжал Соколиный Глаз, — и люди там честные, а сам он не мошенник, то между ними возникает любовь. Но любовь между могиканином и мингом очень схожа с приязнью человека к змее.

— Печально слышать это!

— Ну, что касается меня, то я люблю справедливость и поэтому не скажу, чтобы я ненавидел мингов. А все же только ночь помешала моему «оленебою» пустить пулю в этого онайду, который стрелял в нас из засады. Соколиный Глаз умолк и отвернулся от огня.

Хейворд ушел на вал. Он не привык к военной жизни в лесах и потому не мог оставаться спокойным при мысли о возможности таких коварных нападений.

Дункан достаточно хорошо знал обычаи индейцев, чтобы понять, почему огонь был разведен вновь и почему воины, не исключая Соколиного Глаза, сели на свои места около дымящегося костра так важно и торжественно. Он тоже сел на краю вала, чтобы видеть и бдительно наблюдать за тем, что происходило вокруг.

После короткой многозначительной паузы Чингачгук закурил трубку с деревянным чубуком, выточенную из мягкого камня. Насладившись ароматом успокаивающего зелья, он передал трубку в руки разведчика. Трубка обошла таким образом присутствующих три раза среди полного безмолвия. Никто не проронил ни слова. Потом сагамор, как старший по возрасту и положению, изложил план действий в нескольких словах, произнесенных спокойно и с достоинством. Ему отвечал разведчик. Чингачгук заговорил снова, так как его собеседник не соглашался с его мнением. Молодой Ункас сидел молча, почтительно слушая старших, пока Соколиный Глаз не спросил его мнение из любезности. По выражению лица и жестам отца и сына Хейворд понял, что они придерживаются одинакового мнения в споре, тогда как белый настаивает на другом. Спор становился все оживленнее.

И, несмотря на это, терпению и сдержанности спорящих друзей могли бы поучиться самые почтенные министры на любом совещании.

Слова Ункаса выслушивались с таким же глубоким вниманием, как и полные более зрелой мудрости слова его отца. Никто не выказывал ни малейшего нетерпения, и каждый отвечал только после нескольких минут молчаливого раздумья.

Речь могикан сопровождалась такими ясными, естественными жестами, что Хейворд легко улавливал нить их рассуждений.

По тому, как часто индейцы упоминали о следах, обнаруженных ими в лесу, ясно было, что они настаивают на преследовании по суше, тогда как Соколиный Глаз постоянно протягивал руку по направлению к Хорикэну, из чего можно было заключить, что он настаивает на погоне по воде.

Могикане уже, по-видимому, стали брать верх в споре, как вдруг разведчик встал и, преодолев апатию, заговорил со всем искусством туземного красноречия. Он указывал на путь солнца, поднимая руку столько раз, сколько дней необходимо для выполнения его плана. Потом он обрисовал длинный, тяжелый путь среди гор и рек. Старость и слабость спавшего, ничего не подозревавшего Мунро были изображены знаками, слишком понятными, для того чтобы ошибиться в их значении. Дункан заметил, что и о нем говорилось: разведчик протянул ладонь и произнес имя «Щедрая Рука» — прозвище, данное Дункану всеми дружескими племенами за его щедрость. Потом последовало изображение легких движений лодки в противовес заплетающимся шагам усталого человека. Он закончил указанием на скальп онайда и, по-видимому, настаивал на необходимости отправиться быстро, не оставляя за собой следов.

Могикане слушали внимательно. Речь Соколиного Глаза произвела свое действие, и под конец слова разведчика встречались обычными одобрительными восклицаниями. Короче говоря, Ункас и его отец, вполне убежденные доводами Соколиного Глаза, отказались от мнения, высказанного ими раньше, с такой терпимостью и простотой, что будь они представителями великой и цивилизованной нации, то это непоследовательность привела бы к краху их политической репутации.

Как только вопрос был решен, все споры и все связанное с ними, кроме принятого решения, мгновенно были забыты. Соколиный Глаз, не обращая внимания на одобрение, выражавшееся в глазах его слушателей, спокойно растянулся во весь свой высокий рост перед потухающим огнем и закрыл глаза.

Могикане, все время занятые чужими интересами, воспользовались этим моментом, чтобы подумать и о себе. Голос сурового индейского вождя сразу стал мягче: Чингачгук заговорил с сыном нежным, ласковым, шутливым тоном. Ункас радостно отвечал на дружественные слова отца, и, раньше чем тяжелый храп разведчика возвестил, что он уснул, в облике его спутников произошла полная перемена.

Невозможно выразить музыкальность их языка, особенно заметную в смехе и ласковых словах; диапазон их голосов — в особенности голоса юноши — был поразителен: от самого глубокого баса он переходил к тонам почти женской нежности. Глаза отца с явным восторгом следили за плавными, гибкими движениями сына; он улыбался всякий раз в ответ на заразительный тихий смех Ункаса. Под влиянием нежных отцовских чувств всякий оттенок свирепости исчез с лица сагамора.

В продолжение целого часа индейцы отдавались своим лучшим чувствам; затем Чингачгук объявил о своем намерении лечь спать, укутав голову шерстяным одеялом и растянувшись на сырой земле. Веселость Ункаса мгновенно пропала. Юноша старательно сгреб угли так, чтобы их тепло согревало ноги отца, и отыскал себе ложе среди развалин.

Хейворд, проникшись чувством безопасности при виде спокойствия этих опытных жителей лесов, последовал их примеру, и задолго до полуночи люди, лежавшие внутри развалин крепости, уснули крепким сном.

Глава XX

Албания!.. Склоняю взор. Привет, Кормилица крутая непокорных!

На небе еще сверкали звезды, когда Соколиный Глаз разбудил спящих. Мунро и Хейворд вскочили на ноги, как только услышали его голос у входа в убежище, где они провели ночь. Выйдя из своего укрытия, они увидели разведчика, ожидавшего их. Вместо всякого приветствия мудрый проводник сделал многозначительный жест, призывая к молчанию.