Неизвестно - Поповский Страница 5

Случалось, правда, что либеральная репутация Константина Михайловича падала до весьма низкой отметки. Если арест Р. Бершадского и антисемитские фельетоны 1953 года были сочтены неизбежностью, продажа Дудинцева вызвала споры и даже сочувствие к редактору «Нового мира», то с Пастернаком все происходило на виду. В литературных кругах загово­рили о «приемах Симонова». Из уст в уста передавали едкую шутку Михаила Светлова: «Симонов — человек порядочный. Делая вам подлости, он не испытывает удовольствия». После «дела Пастернака» молчаливое меньшинство, которому Константин Михайлович так хотел понравиться, уже не находило ему никакого оправдания. В небольшую эту группу никак органи­зационно между собой не связанных людей входили Паустовский, Каверин, Вас. Гроссман, Твардовский, А. Бек, Степан Злобин, К. Чуковский, еще два-три писателя и несколько режиссеров. В 50-е годы, в эпоху до Сахарова и Солженицына, молчаливое меньшин­ство служило нравственным камертоном начинавшей мыслить России. К их слову прислушивались, на них равнялись молодые интеллигенты. Потеряв после «дела Пастернака» уважение этих стариков, Симонов увидел, что его «второй биографии» грозит смертель­ная опасность: сегодня эти люди — совесть эпохи — создают общественное мнение, завтра засядут за ме­муары... Надо было во что бы то ни стало вернуть к себе расположение «молчаливых». Симонов приду­мал, как это сделать.

Как бы невзначай, при встрече с наиболее видны­ми литераторами, он стал жаловаться на то, что утомлен писательскими дрязгами и давлением сверху (о давлении намекал очень тонко, без имен и фактов).

К чёрту всё! Он уезжает в глушь, будет заниматься только литературой. С мужественной интонацией, которая так шла ему, тоном человека много повидав­шего и много понявшего, он говорил коллегам: «Пи­сатель должен писать. Прочее же — от нечистого!» Прочего было довольно много: кроме нескольких пар­тийных и общественных постов, Симонов оставался также заместителем Генерального секретаря Союза писателей СССР и главным редактором «Нового ми­ра». Он расстался только с журналом, тут же приняв солидную должность корреспондента газеты «Прав­да» по Средней Азии, и уехал в Ташкент.

От Ташкента до Москвы — три часа лета, но Си­монов несколько лет продолжал играть в «жизнь в глуши». Он даже на Третий съезд писателей не поехал: «Писатель должен писать!» И, надо сказать, трюк этот ему полностью удался: помню сочувственные разговоры о бедном изгнаннике, «на котором ЦК выспался за Пастернака», о Константине Михайлови­че, который хотел как лучше, «а гады из ЦК...»

Вернулся Симонов через год или через полтора после смерти Бориса Пастернака, когда толки о тра­гедии великого поэта замолкли. Встретили корреспон­дента «Правды» в столице вполне дружелюбно: очень скоро он оказался членом Ревизионной комиссии Центрального комитета КПСС.

IV

...Семьдесят лет назад Ленин похвалил роман Горького «Мать». «Очень своевременная книга», — написал он. Прийдя к власти, большевики (хотя и не сразу) создали своевременную литературу, литературу, назначение которой в том только и со­стоит, чтобы своевременно откликаться на команды хозяев страны. Те, кто не научились сочинять «свое­временные» книги: Бабель, Булгаков, Зощенко, Плато­нов, Мандельштам, Ахматова, Пастернак — пошли под нож. Симонов, начинавший с искренних лиричес­ких стихов, быстро смекнул что к чему и переучился. Каждый год в нескольких издательствах выходят его произведения. И в каком бы жанре он ни выступал, книги его всегда своевременны, всегда соответ­ствуют политической нужде сего дня.

Был ли он талантлив? Об этом трудно судить. Законы и критерии «своевременной литературы» на­столько отличаются от критериев литературы вообще, что нет возможности сравнивать их между собой, как невозможно сравнивать рисунок на папиросной ко­робке с полотнами Рембрандта. У них разное назна­чение, разная судьба. Сочиненные в пору холодной войны пьесы «Чужая тень» и «Русский вопрос» нельзя исследовать по законам драматургии уже по одному тому, что сам автор не рассматривал их с этой точки зрения. То же самое можно сказать и о многих сбор­никах симоновских стихов и в том числе томике «Дру­зья и враги». Последний имеет несравненно большее отношение к дипломатическим нотам и газетным шпилькам эпохи Сталина и Трумена, нежели к сфере, где обитают поэтические музы.

О военных романах Симонова будущим литерату­роведам говорить будет еще труднее.

Константин Михайлович романы свои не писал. Он наговаривал текст на пленку, затем сотни и тысячи метров пленки передавал своему то ли литературному секретарю, то ли соавтору Евгению Воробьеву. Во­робьев, очень средний московский литератор, имел полномочия делать из этой болтовни готовые лите­ратурные произведения. Несколько моих знакомых вынуждены были редактировать эти рукописи. Они рассказывали, что в наговоренном на пленку тексте концы то и дело не сходились с концами, сюжет рвал­ся и расползался, белокурые герои к концу книги начи­нали кивать смоляными чубами, а мягкие козловые сапожки на ногах героини вдруг ни с того ни с сего на­чинали грубо скрипеть и стучать каблуками. В тех случаях, когда редакторы обращались по этому пово­ду с недоуменными вопросами, Симонов отделывался короткой фразой: «Спросите Воробьева!» Воробьев ворожил над чубами и сапогами, что-то выстригал, что-то вставлял, и все шло в типографию, где раз­множалось в миллионах экземпляров. Я как-то не ви­жу смысла анализировать такого рода синтетическую литературу...

Впрочем, оговорюсь: беда военных романов Си­монова вовсе не в том, что их наговаривал на пленку один, а писал другой. В конце концов, это романы его, и только он несет за них ответственность. Не­поправимая же беда этих книг в том, что у автора нет сколько-нибудь четкого нравственного подхода к опи­сываемым событиям. Можно придумать завязку, кульминацию сюжета и развязку, но невозможно ими­тировать авторскую совесть, подлинное авторское чувство. Без совести же нет литературы. Без нее меж­ду книгой и читателем не пробегает искры истинного доверия. В то время как белорусский писатель Василь Быков каждой строкой своей открывает читателю трагическую правду войны, Симонов по сути равно­душен к трагедии прошлого. Он только царапает, бе­редит воспоминаниями ноющие раны старых воинов, делает вид, что понимает тоску и обиду своих читате­лей, намекает, что как писатель сочувствует им. Кое- кто из живущих в провинции старых солдат еще клю­ет на лже-сочувствие, но уже сейчас видно, что книги эти не намного переживут своего автора. Что же до симоновских опубликованных дневников, то отсут­ствие искренности убивает их полностью. Знакомая редакторша, вынужденная читать эти «Дневники» по долгу службы, однажды со вздохом процитировала мне строку из чьих-то стихов: «Знать столько слов и все для лжи!..»

Симонов любил говорить о своей особой верности военной теме. Он десятилетиями цеплялся за эту тему, громоздил продолжения и ответвления своих романов. Но ни привязанности, ни любви во всем этом не было. Был расчет.

Автор военных полотен в отличие от своего кол­леги, пишущего на современные темы, свободен от тяжелой необходимости как-то объяснять современни­кам уродливый мир послесталинской эпохи. Он может сделать вид, что за тридцать с лишним лет в стране вообще не произошло ничего сколько-нибудь значи­тельного. Это очень удобная позиция, которая надеж­но укрывает писателя от глаз надзирающих над лите­ратурой чиновников. Военная тема позволяла Кон­стантину Симонову последние тридцать пять лет безо всяких забот общаться со своими читателями и изда­телями.

Военная тема в Советском Союзе всегда свое­временна, она является даже основой «своевре­менной» литературы. Она самая выгодная, самая обильно кормящая. Впрочем, тот, кто владеет мастер­ством сочинения «своевременных» книг, всегда сыт. У этого типа деятельности есть лишь один недостаток: такая служба убивает душу и талант. Писатель, даже самый малоодаренный, в общем-то, как правило, лю­бит свой народ. И подлинное искусство отличает от подделки. Но несколько раз в жизни мне случалось видеть коллег, откровенно равнодушных к писатель­скому делу. И это всегда были мастера своевре­менной литературы.

Одного из них я встретил в коридоре подмосков­ного Дома творчества. Время было обеденное. Знаме­нитый детский писатель, выйдя из своей комнаты в тапочках и мятых пижамных штанах, брел по направ­лению к столовой. Перед лестницей, ведущей в ниж­ний этаж, он остановился, потянулся всем своим рано разжиревшим телом и произнес с тоской в голосе: «Скучища какая... Как они мне надоели, эти мои дет­ки...» Речь шла не о детях писателя, а о его литера­турных героях, сельских мальчиках и девочках. За по­вести о пионерах-колхозниках мой коллега получил в начале 50-х годов Сталинскую премию. Сочинения его были тошнотворно неправдоподобны, и сам он не хуже других знал это, ненавидел и прославивших его героев и самую свою профессию-кормилицу. Опусто­шенный, несчастный, он даже не скрывал, что видит в писательском деле только заработок.